Убей, укради, предай - Фридрих Незнанский

Видимо, контингент не тот, досадовал Черный. В народ надо идти глубже. На митинг на какой-нибудь или даже еще глубже. А пока остается напиться, раз уж пришел, к тому же выпивка халявная.

Черный засел в баре и за неимением саке, надувался джин-тоником, любуясь мастерством бармена, который с потрясающей виртуозностью смешивал все подряд. Столь равномерно слоеной «кровавой Мэри» Черный не видел даже в Нью-Йорке, возможно, правда, потому, что никогда ее не пил, и дамы его ее никогда не пили, и вообще, в Нью-Йорке этого уже давно никто не пьет.

– Огоньку не будет? – кто-то тронул Черного за плечо.

– Не будет. – Он повернулся взглянуть, кому это там понадобился огонек, шумно сглотнул и резко отвернулся. Твою мать! Мать, мать, мать, мать!!!

Бармен посмотрел на Черного как на идиота: такая телка сама в руки просится! И услужливо щелкнул зажигалкой.

– Мартини, – томно произнесла она.

Отдышавшись, Черный осторожно скосил глаза и внимательно оглядел свою соседку. Зеленое обтягивающее чуть выше колен платье (абсолютно исключающее наличие какого-либо нижнего белья) без рукавов, с глубоким декольте сзади, высокие зеленые перчатки, мундштук под малахит и в зеленых тонах макияж. Естественно, туфли и сумочка в той же цветовой гамме. Она восседала, грациозно прогнув спину, опершись локтями о стойку и с убийственно скучающим видом пускала в потолок скупые струйки ароматного дыма. На Черного она, казалось, не обращала никакого внимания.

Сходство с фотографией, напечатанной в «Нью-Йорк таймс», вполне достаточное, чтобы обматерить себя последними словами. Кретин, мать твою! Дебил долбаный! Марина Митина, которую ты, мать твою, Порфирий, безуспешно искал в Нью-Йорке, нашлась сама собой в Москве, сама нарывалась на знакомство, а ты, засранец, ее отшил! И что теперь?! Скажешь ей, что знавал Фиму Басина? Наслышан о ней восторженных отзывов? Выльешь ей кофе за пазуху или на ногу наступишь?!

Хотя, мать его, а зачем, собственно, себя материть? Решил же, что не хрен с этим делом вообще связываться. Оно-то, конечно, заманчиво превратить свой и без того бестселлер в еще более бестселлерный, однако лучше быть, мать его, не слишком знаменитым, но зато живым писателем, чем, мать его, очень знаменитым и мертвым.

Душевные метания Черного прервала ударившая в нос пыль и возглас Митиной:

– Господи, я не нарочно! – Она уронила ему на колени пепельницу, в которую уже успела спустить пепел с трех сигарет. Естественно, безупречный смокинг утратил свою безупречность, а от пепла, попавшего в нос, Черный чихнул раз пять или шесть. С помощью бармена костюм кое-как привели в порядок, пепельницу заменили, и Митина, тут же снова закурив, одарила Черного извиняющимся и в то же время похотливо-оценивающим взглядом:

– Могу я угостить вас, чтобы хоть как-то компенсировать свою неловкость?

– Боюсь, не получится компенсировать. Выпивка здесь за счет заведения, – заметил Черный.

– Если хотите, можем перебраться в другое место, лично мне здесь до смерти надоело. Кстати, меня зовут Марина.

– Порфирий, – поклонился Черный. Вот же ж имечко все-таки, мать его.

– Порфирий? – Она с трудом сдержала смех. – А как вас зовут друзья?

– А у меня нет друзей, – огрызнулся он.

Они выбрались на улицу и погрузились в его джип.

– Куда прикажете? – спросил Черный.

– Куда угодно, – отмахнулась она. – Честно говоря, от ресторанов и прочих скоплений народу меня уже тошнит. У вас, кстати, есть кофе?

– С собой нет. Но дома…

– Так поехали, заодно и смокинг дочистим. Или, может, и без меня есть кому этим заняться?

– Я женский труд не эксплуатирую, – сознательно обошел Черный вопрос о наличии жены или ее аналога. – Для смокингов существуют химчистки и прачечные.

Кто из нас, интересно, кого снял, соображал он, выруливая на стоянку у своего дома. Ни в машине, ни до того она никаких подвижек к скоростному сексу не сделала, – значит, ею руководила не бурная всепоглощающая страсть, основанная на желании с первого взгляда. Ибо, по утверждению Басина, Митина никогда не опускалась до игры в «дурачка», а всегда перла напролом и сразу брала что хотела. Зачем же она тогда на него повесилась? Подлавливала именно его? Уложит в койку, а потом придут мальчики с наганчиками от ее супружника и продырявят ему башку.

Или правда дело только в испорченном костюме?…

Они поднялись в квартиру. Там, естественно, царил бардак – тетку, которая у него прибиралась, Черный, уезжая в Нью-Йорк, рассчитал, а новую пока не нашел.

– Порфирий! Кофе – это скучно! – безапелляционно заявила Митина, осмотрев захламленные комнаты и убедившись, что жены у Черного – полное отсутствие, постоянной герл-френды – аналогично. – Давайте чего-нибудь покрепче?

– Шампанского? – поинтересовался Черный, выплескивая содержимое турки в раковину.

– Шампанского!

– А вот шампанского-то и нет. Есть саке. Правда, западные шовинисты утверждают, что саке очень напоминает шампанское с хлороформом…

– Мне шампанское, вам – хлороформ, – расхохоталась Митина. – Нет, не так. Мне – шампанское, тебе – хлороформ, согласен?

– Согласен, только делить будешь ты.

Короче, саке они так и не выпили, даже не подогрели. Вернее, подогрели и выпили, но только потом. А пока Марина «случайно» промахнулась мимо своего стула и оказалась на коленях у Черного. Пару минут он еще пытался рассказывать ей о пользе кофе перед сном, который как раз и избавляет от таких вот «случайных» промахов. Но она уже лихорадочно стаскивала перчатки, обнажая совсем даже не зеленый, а очень даже красный маникюр, рискуя задушить, рвала бабочку с его шеи вместе с пуговицами рубашки, и помимо его воли его же тупоголовый приятель норовил продырявить штаны изнутри, окончательно списывая в расход костюм за полторы штуки баксов.

В итоге, держа ее на руках, Черный продолжил свой жизненный путь к тому, чего просто не могло не случиться.

Не было долгих часов уговоров, обещаний, судорожно сжатых кулачков, зажмуренных глаз, дрожащих от стыда ресниц, слабого протестующего лепета и прочей мути, приличествующей первому свиданию с незнакомым мужчиной. Зато были необузданные скачки, явно поколебавшие прочность кровати, потом дивана в гостиной, потом джакузи и, наконец, подоконника на кухне.

Первые несколько минут Черный еще пытался анализировать происходящее, сверяя свои ощущения с олитературенным оргазмом Басина. Но довольно быстро из головы улетучились все мысли, кроме одной: Митина и в самом деле одна из величайших трахательниц века.

Потом они наконец пили саке, ржали над Биллом, вылезшим из мокрых простыней на кровати (он, оказывается, приходил посмотреть, и как они его не раздавили – непонятно), кажется, еще пару раз трахнулись прямо на ковре в гостиной, но этого Черный отчетливо уже не помнил. Мир стал учащенно пульсировать, и дальше вечер был как-то кусками, он смутно отметил, что очень странно двигается, пожалуй, танцует, потом был момент, когда ему вдруг до боли в коленках захотелось шоколадного торта, и он то ли ездил за ним, то ли собирался, еще они, кажется, ходили на крышу смотреть на звезды… В общем, окончательно очнулся он под утро в холодной ванне с чашкой кофе в руках.

Марины уже не было. Как и когда она ушла? Обещала ли позвонить и оставила ли свой номер? Был ли он на высоте или где-то в чем-то облажался? Говорили ли они о Басине и о Бэнк оф Трейтон?…

Странные вопросы носились в гулкой пустоте черепной коробки Черного, сталкиваясь между собой и вызывая мозготрясения. В квартире царил бардак еще больший, чем в голове. И, глядя на взбудораженное свое жилище, он родил дивный по красоте слоган: «Энтропия приходит и уходит, но „Единение“ – вечно»!

Турецкий. 14 сентября, 9.27

Турецкий поймал себя на мысли, что совершенно зациклился на Романове.

Вот уже битый час он на все лады повторял и пережевывал сентенцию: «Пичугин – это что? Тьфу! Вот Романов – это да! Глыба! Матерый человечище!» И сентенция эта подогревалась исключительно осознанием того факта, что Романову запросто звонили от президента. Самое забавное, что характеристики, выданные Романову Школьниковым и Меркуловым, в сознании Турецкого блекли и меркли на фоне этого звонка.

А самое обидное – из романовской матерости и глыбообразности Турецкий не мог сделать никаких выводов.

Поколотив бит-боя, чтобы отвлечься, Турецкий взял два чистых листа, на одном написал «Романов», на другом – «Пичугин». «Романова» перевернул лицом вниз, а «Пичугина» обвел жирной витиеватой рамкой.

А почему, собственно, Пичугин – «тьфу», а Романов – «да»?!

Что, Пичугину не мог президент позвонить, лично? Мог. Даже запросто. Пичугин человек известный и значительный. Вполне соответствует образу высокопоставленного чиновника или посредника между государством и большим бизнесом.

Вот!

Турецкий наконец нашел формулировку: Пичугин ординарен. Прост как три копейки. И, несмотря на надувание щек и прочие признаки важности, укладывается в повседневные рамки.