Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Меня очень позабавило, немного раздосадовало, а главное, нисколько не удивило, что перед уходом Серт, глядя в упор, попросил приехать к нему в Рим, где он собирался провести несколько недель. Я также не слишком удивилась, что самым естественным образом ответила, что с радостью принимаю его приглашение. Только когда он ушел, я осознала всю несуразность и неприличие того, что сделала. Но, по правде говоря, после недель горя и мрака этот человек явился как солнечный луч, как что-то совершенно новое и необъяснимо притягивающее: широко раскрытое окно в жизнь, полную обещания.

На другой день я получила от него письмо по пневматической почте: он просил прощения, объяснял, что не имеет права ломать мою жизнь, что ему стыдно за вчерашнее… что надо покончить с этим безумием… Как раз все то, что нужно, чтобы я решила поехать…

С вокзала по дороге в Рим я телеграфировала, что умираю от страха и жары, что еду с горничной и чтобы он был так любезен заказать апартаменты в «Гранд Отеле».

Я сама была поражена, что нахожусь в поезде, везущем меня в Рим, к человеку, которого едва знала.

Серт родился в Барселоне. Его семья принадлежала к старинному роду прядильщиков. Из века в век они снабжали Каталонию пряжей для ковров и сукна. У Хосе-Мариа было пятеро братьев и сестер. С ранних лет порученный иезуитам, Серт получил у них блестящее образование. Его ум имел прирожденную склонность к теологии, которую он не переставал изучать в течение всей жизни. Этим предрасположением он завоевал благосклонность учителей, относившихся с особым рвением к его образованию. С пятнадцати лет он начал заниматься живописью и литературой. Когда Серт кончил университет, для его юного возраста у него были удивительные знания в области, которую тогда называли гуманитарной. Семейная индустрия никогда его не прельщала, и он решил уехать в Париж, чтобы учиться рисунку и живописи. С легким сердцем Серт отказался от важного положения в деле отца, которое переходило ему по наследству, и довольствовался скромным, в тысячу франков в месяц, содержанием, как у студента. Но прежде всего он решил расширить свои знания, путешествуя по Испании и Италии.

Способности и эрудиция Серта сделали из нашей поездки по Италии пребывание в стране чудес.

Тайна пересечения судеб непостижима. Я чувствовала к нему непреодолимое влечение. Было бесполезно сопротивляться самой себе. Впрочем, никогда ничего хорошего не получалось, если я не слушала сердце. Разум не был оружием, которым я умела пользоваться: он всегда обращался против меня. Я совершила то, что принято называть безумием, а спустя несколько дней узнала, что это было в то же время мудростью и счастьем.

Моя жизнь с Эдвардсом подходила к концу, и мой третий брак на самом деле можно назвать первым, так как он единственный был подсказан сердцем и любовью. Действительно, Натансон был другом детства, и я, пятнадцатилетний ребенок, вышла замуж за товарища. Очаровательного товарища, тонкого и культурного, которому я обязана лучшим в своем умственном и духовном развитии. Эдвардс был почти ровесником моего отца и сделал из меня самую избалованную девочку на свете. А с Сертом я как равная вступала в жизнь. Его карьера только начиналась. Я угадала сокровище, какое таилось в нем, полном энтузиазма и жажды все познать, все вкусить, все схватить. Человек огромной культуры и знаний, он сделал свое сознание tabula rasa[178], чтобы каждую новую идею воспринимать с юношеской непосредственностью. Я воображала, что мы сможем сделать вдвоем, и была от этого в восторге.

Интуиция не обманула меня. С того момента, как мы соединились, восхождение Серта стало стремительным. Заказы поступали из Соединенных Штатов, Южной Америки, Испании, Англии. Он единственный из европейских художников умел работать с очень большим пространством. Поэтому его приглашали для росписи зданий. Мастерство Серта-рисовальщика можно сравнить с мастерством мэтров итальянского Возрождения. Его неслыханное чувство пропорции и пространства позволило ему овладеть таким своеобразным мастерством, что его нельзя ни с кем спутать. Несколько выставок, на которые он был приглашен, имели такой резонанс, что испанские монархи приезжали на вернисажи. Родина сумела оценить его талант, пожаловав Серта самыми высокими отличиями.

— Ты знаешь, Тоша, — проворчал он как-то в ответ на какое-то мое замечание, — что я имею право не снимать шляпу перед королем и въезжать в церковь верхом?

Но это случилось позднее. А сейчас его шляпой было все то же сомбреро, в каком Серт пришел ко мне в Париже. На сей раз этот внушительный головной убор так рассмешил меня на перроне римского вокзала, что это очень облегчило нашу встречу.

Я наняла в «Гранд Отеле» автомобиль, и мы отправились в поездку по Италии. Все, кто имел счастье путешествовать с Сертом, вспоминали это всю жизнь. Трудно мечтать о попутчике более необыкновенном. Всюду он умел найти нечто прекрасное. А там, где этого не было, Серт его создавал. Все чудодейственно открывалось перед ним. Границы, таможни, разница денежных курсов никогда для него ничего не значили. Его щедрость обеспечивала прекрасные номера в отелях, лучшие места в ресторанах и самый почтительный прием. Приехав в город, он вел вас прямо к великолепному зданию, к лучшей картине в музее, к самой простой, но трогательной церкви. Не к достопримечательностям, известным по Бедекеру[179], но только к тому, что сам открыл, выбрал, изучил с такой любовью, что эти чудеса являлись перед вами очищенными от музейного лака и набора ученых слов, под которыми тонула их первозданная свежесть.

Никогда с Сертом у меня не возникало изнуряющего ощущения «посещения музея», откуда возвращаешься обычно с головой, напоминающей каталог со старыми поблекшими шедеврами, физически более уставшая, чем от хождения по горам, и с сердцем, сжимающимся от грусти. Из бесконечных соборов и музеев я выходила с ним словно из ателье друга, куда он привел меня, чтобы показать любимые произведения. И то, что Серт рассказал об этих картинах, сделало их для меня навсегда живыми. Я сознавала, как каждый день обогащаюсь новыми сокровищами.

Только один раз в Сикстинской капелле[180] я почувствовала себя настолько перенасыщенной впечатлениями, что не поняла, зачем Серт хочет дать мне зеркало, чтобы смотреть на плафон, как это делали другие посетители, сидевшие на скамейках. Я не слушала, что он мне говорил. Моя голова не могла ничего больше вместить в себя. Только через два года, когда я снова очутилась там, вынув из сумки маленькое зеркальце, чтобы привести в порядок волосы, я открыла чудо плафона Микеланджело. В моем зеркальце отразились потрясающие Адам и Ева.