Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Из всех моих друзей Серж Дягилев был самым близким. Несмотря на жестокие споры по отдельным вопросам искусства, наш союз охраняла настоящая общность идей: он никогда не предпринимал что-нибудь важное, не узнав предварительно моего мнения и ощущения. Я имела счастливую возможность познакомить его со всеми молодыми французскими композиторами, которых узнала через Жана Кокто. Бесспорно, многие из них обязаны Дягилеву и Кокто тем, что известность так рано пришла к ним.

На следующий год после нашей встречи Дягилев собрал в Санкт-Петербурге несравненную труппу танцовщиков и создал «Русский балет», которым удивлял и очаровывал мир в течение двадцати лет. Ради этого начинания он не отступал ни перед какими трудностями, вкладывая в свою неистовую работу любовь и невероятное бескорыстие.

Серж обладал волшебным чутьем на талантливых артистов и исключительным даром заставить их показать максимум того, на что они способны. Танец, умирающий в Европе в жестких рамках академизма, получил благодаря Дягилеву встряску, которая пробудила его к жизни. Никогда балет не имел такого триумфального успеха, какой пришел к нему в царствование Дягилева. Серж умел смело и тонко сочетать классические традиции французской и итальянской хореографии с новыми тенденциями русского балета, родившимися в Петербурге у Фокина[184], и создать таким образом настоящую школу, которая остается образцом совершенства.

Отдавая на службу танцу лучших композиторов, художников и поэтов своего века, которых Дягилев сумел объединить, никогда не ошибаясь, он сделал каждый свой балетный сезон настоящим событием. С этим человеком, который был одновременно и укротителем, и чародеем, работа всех, кто принимал участие в создании балета, становилась захватывающей. Почти все из его окружения были его друзьями. Мое существование тесно сплелось с художественной жизнью Сержа. Так как после нашего возвращения из Италии Эдвардс не возобновил аренду на улице де Риволи, где он больше не показывался, я сняла очень красивую квартиру на набережной Вольтера. Боннар расписал мне большую гостиную, и я не замедлила пригласить туда своих друзей. Я была тогда окружена молодыми людьми искусства, которые умели сделать мою жизнь чудесной. В первую очередь Жан Кокто и Саша Гитри[185], приходившие ко мне ежедневно. Многие люди из театральной среды вообразили, что у меня большой актерский талант! Режан во что бы то ни стало хотела заставить меня играть с ней. Морис Донне и Анри Батай написали для меня пьесы.

Я не строила никаких иллюзий на счет своих способностей, но ничто не могло разубедить моих друзей. Они были непоколебимы и не переставали твердить, что я должна появиться на сцене. Я, естественно, не отнеслась к этому всерьез, но милостиво согласилась на несколько репетиций, на которых мы безудержно смеялись… Я говорила фальшиво, играла фальшиво, находила себя отвратительной. Мои друзья, напротив, настаивали, что это прекрасно: то, что фальшиво в жизни, как раз правдиво на сцене. Слава богу, у меня все же хватила здравого смысла ограничиться репетициями.

Как раз в это время Майоль[186] выразил настойчивое желание, чтобы я ему позировала. «Я задумал проект, — писал он мне, — взять Вас как модель для памятника Сезанну[187]. Эта идея может показаться Вам чересчур дерзкой. Но самый Ваш облик, думается мне, олицетворяет бессмертие. Природа вдохновляет художника. Красота должна быть открыта им там, где он ее находит. Поэтому я, естественно, обратился к Вам. Может быть, возникнут бесконечные трудности, но Ваша сильная воля и моя могут преодолеть их, особенно Ваша…».

Увы, что касается моей «сильной воли», он ошибался. Я была бесконечно ленива для того, чтобы подвергнуть себя долгим сеансам позирования. Так я ускользнула от резца мастера и от огней рампы!

Глава одиннадцатая

Дружба с Дягилевым — Письма Орика, Пуленка, Сати, Кокто — Женитьба Нижинского и его разрыв с Дягилевым — «Послеполуденный отдых фавна»

Очень редко дружба, которая началась так бурно, развивалась бы и длилась в течение более двадцати лет, сохраняя прежнюю интенсивность. Однако так случилось у меня с Дягилевым. Он хотел, чтобы я была рядом, когда надо было принять решение, и буквально убивал меня телеграммами, полными жалоб и требований приехать к нему. Иногда горячее желание устроить мне сцену, полную упреков, заставляло его, ненавидевшего писать, в порыве гнева браться за перо:

«Не знаю ничего более абсурдного, чем этот рок, заставляющий тебя приехать в какой-нибудь город именно тогда, когда я должен из него уехать, или уехать как раз в тот момент, когда я туда приезжаю и крайне нуждаюсь в тебе, хотя бы на несколько часов… Честно говоря, в эти последние недели я получил такие доказательства твоего равнодушия ко всему, что мне так важно, так дорого, что лучше нам объясниться откровенно. Я знаю, что дружба не может длиться веками, но умоляю тебя об одном: не говори мне никогда, что тебя «срочно вызвали», потому что это я знаю заранее. Я могу автоматически с абсолютной уверенностью предсказать эти «срочные вызовы»… Кроме того, считаю их «вызовами» только потому, что они вызывают смех у друзей, в присутствии которых я их предсказывал. Прекрасно понимаю, что Серта призывает его работа. Но ты, то, как ты поступаешь со мной, это, по-моему, также недружески, как и незаслуженно. Видишь, бывают моменты, когда правда мне кажется предпочтительнее всего…»

Изливая таким образом свое «негодование», он прекрасно знал, что я не смогу долго сопротивляться желанию увидеть его, еще раз начать бесконечные споры о партитуре, о макетах декораций, о танцовщике, который робко ждет моего одобрения. Все это в обстановке непрерывной горячки, обвинений раздраженных кредиторов, неоплаченных долгов, окончательных разрывов с Бакстом (неизменно появлявшимся на следующий же день) и чудесных репетиций, на которых этот человек все видел, слышал, оценивал, поправлял или переделывал, создавая серию чудес, удивлявших мир всякий раз, когда поднимался занавес на одном из его новых спектаклей.

Однажды я имела несчастье сказать ему, что он, в конце концов, не так уж дорожит нашими отношениями, так как, бомбардируя меня телеграммами, не утруждает себя тем, чтобы писать мне. В поезде всю дорогу Дягилев размышлял над моими словами и, приехав, отправил письмо, которое начиналось так:

«Ты утверждаешь, что любишь не меня, а только мою работу. Что же, я должен сказать о себе противное, я люблю тебя со всеми твоими недостатками и испытываю к тебе чувства, какие испытывал бы к сестре. К несчастью, у меня ее нет, поэтому вся эта любовь сосредоточена на тебе. Вспомни, пожалуйста, как недавно мы совершенно серьезно сошлись на том, что ты единственная женщина на земле, которую я мог бы любить. Поэтому я считаю таким недостойным «сестры» устраивать подобные «сцены» просто потому, что я не пишу тебе. Когда пишу — ты знаешь, как редко это случается, — то исключительно, чтобы сказать что-то важное, а не рассказывать об успехе моей труппы в Лондоне (о чем ты, конечно, уже слышала), пишу, чтобы доверить тебе мои надежды, проекты, планы…»