Время в тумане - Евгений Жук

— Мечтал! — Артур смотрел в сторону. — Мечтал, — повторил он тихо. — У него было такое славное сердце, но такое слабое, и оно не выдержало, когда он узнал, что его родители погибли, там… в Чили…

Артур возвратил мне милесимо и снова замолчал. Потом он спросил:

— Отец и мать, наверное, рады, что ты приехал?

— Да, — сказал я, — только у меня одна мать.

— У меня там тоже одна мать… и маленькая сестренка. — Он посмотрел на часы. — Мы только что вернулись с производственной практики. Убирали рис. Вкалывали, — он чуть улыбнулся, — что надо. Сегодня экзамен…

— Счастливо тебе, Артур, — сказал я ему на прощанье.

— До свидания, — попрощался он, — а знаешь, я тоже решил стать агрономом. Мне это пригодится там. Я в это здорово верю.

Он уходил…

— Постой, Артур, — крикнул я ему. — Возьми это, — и я протянул ему милесимо.

— Спасибо. Много спасибо, — наверное, он шутил. Чуть-чуть. Наверное, вспомнил нашу встречу, первую…

Перед поворотом он оглянулся и махнул рукой. Глаза его, кажется, блестели больше, чем обычно…

1974 г.

ВРЕМЯ В ТУМАНЕ

Повесть

«…довольно жаловаться, что кто-то нам не дает дышать — это мы сами не даем! Пригнемся еще, подождем, а наши братья биологи помогут приблизить чтение наших мыслей и переделку наших генов».

Часть I. АННА

Казалось, ничто не изменилось за эти прошедшие годы в его родном приморском городке. Так же молодцевато топорщился вокзал. Это было серо-синее, сложенное из нездешних хорошо отшлифованных плит двухэтажное здание. Вокзал не мог быть старше самой железной дороги, но колонны, подпиравшие широкий балкон, узкие длинные окна второго этажа, витая лестница, начинавшаяся из зала ожидания, где были расставлены мощные деревянные скамьи, — все это делало его загадочным, словно вышедшим из средневековья. В узких длинных окнах второго этажа никогда не горел свет, и Крашев никогда не видел людей, идущих по винтовой лестнице. Наверное, это было не так, наверное, там были просто складики, где хранились железнодорожные билеты или еще что-то в том же роде, и, наверное, вся эта таинственность была не от самого вокзала, а от давних детских воспоминаний, и ничего не стоило узнать и о возрасте, и о плитах, и о втором этаже, но Крашев знал, что ничего этого делать не будет, — ему нравился этот периферийный, старомодный франт.

Ощущение того, что он в родном городке, приходило во всякий его приезд по-разному. Иногда оно возникало при виде гор и нескольких тоннелей, которые проныривал поезд, иногда от неожиданно возникающего моря, а почти всегда от этого старого вокзала.

Сейчас же волнения, какого он ожидал, не было. «Старею, что ли?» — Крашев усмехнулся и, по выработавшейся у него профессиональной привычке (последние пять лет он работал директором небольшого, но солидного завода на Урале) — всему давать место и все подводить под общий знаменатель, решил додумать: «Так отчего же не волнуюсь? В самом деле от того, что мне уже за сорок, или от чего другого?..» Под общий знаменатель не подводилось. «А может, просто недоспал?» И он, еще раз оглядев так знакомый вокзал, неопределенно шевельнул рукой, взял вещи и, развернувшись, бодро зашагал к центру городка, где жила его мать.

За вокзалом дома стояли россыпью, а в двух-трех местах дорога шла через дубовые рощицы, и Крашев, войдя в первую из них, вспомнил, как играл он здесь в детстве с друзьями, как лазили они по гибким, прочным дубовым веткам, когда можно было висеть на самой тонкой из них, зная, что она не подведет тебя, не хрупнет, не сломается, как какая-нибудь груша. Еще он вспомнил, как шел по этой тропке однажды ночью. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Стояла поздняя осень. Ветер шуршал опавшими листьями. Раскоряченные стволы дубов нависали над тропкой, а в глубине рощицы что-то чудилось, мерещилось… И как хотелось убежать к домам и идти в обход…

Чуть самодовольно он улыбнулся: «Дошел, не убежал». И чувство неопределенности, появившееся у него на вокзале, стало проходить.

А вот его школа. Она была лет на пятьдесят моложе вокзала, но что-то их роднило: какая-то архитектурная франтоватость, вычурность. И как тогда строили? Ну зачем эти два огромных шара у входа? Да и что это? Напоминание школяру, что земля круглая? Но почему тогда этих шаров два?.. А эти каменные часы на фронтоне, всегда показывающие восемь? Упрек опоздавшим?

А вот за школой старый финский, покрытый красной черепицей островерхий дом. Все еще стоит. Здесь жил учитель рисования и его дочь Анна, и он, Крашев, был в нее влюблен. Да-а-а… Течет время… Когда это было? Лет двадцать пять назад? И они ходили вечерами по этой улице, а там в конце, на окраине, где не было фонарей, целовались… Крашев усмехнулся… А потом он уехал в Москву, в институт. А она осталась. И вышла замуж за его друга детства. Где они теперь? Мать писала, что уехали куда-то на Север…

Да-а-а… Бежит время… А вот через несколько домов должна показаться и маленькая, поблескивающая стеклянной верандой хатка его матери. Хотя несколько лет тому назад мать написала, что собирается что-то строить. Зачем ей, шестидесятилетней, что-то строить или перестраивать? Он ничего не понял и примерно так и написал. Мать ничего не ответила, и он, зная ее характер, решил не вмешиваться, но стал посылать деньги, — всего, впрочем, наберется не очень крупная сумма…

Перед отъездом он послал телеграмму — мать ждала его, он знал об этом, и ему захотелось быстрее попасть в старую хатку, чмокнуть мать в щеку, чуть переждать, — мать всегда плакала при встрече, — сесть за самодельный некрашеный стол, стоящий на веранде, — мать поставит «своего» вина и какую-нибудь закуску, о которой на Урале не слыхивали: соленые баклажаны-синенькие или еще что-нибудь такое, и они выпьют и поговорят.

После того, как он закончил институт, обзавелся семьей, а главное — успешно стал двигаться по работе, он любил поговорить с матерью в такие вот приезды. Когда он учился, времени на такие приезды и разговоры все не хватало, хотя суеты тогда было меньше. А может быть, и поэтому…

Сейчас ему особенно хотелось на веранду, за старый стол, выпить вина, а мать делала отличное вино!.. И сказать ей, что у него событие — его переводят в главк, а главк в Москве! Семья уже в Москве.

Для него это — рубеж. И итог… Даже если дальше не продвинется, и это уже кое-что. Москва… Заместитель начальника главного управления… Звучит! А почему не продвинется? Ему всего лишь сорок два! Где-то он читал, что англичане в эти годы только начинают карьеру делать.

Он и на самолете не полетел. Куда торопиться? Итоги надо подводить не спеша. Да и нравился ему этот путь. Из Азии в Европу… Потом к Волге… Куйбышев, Саратов… За Саратовом, на маленькой станции, он купил две дыни, а чуть раньше — огромный, до безобразия, арбуз. Дыни всем купе тут же съели, а арбуз он привез матери — таких огромных здесь не было. Арбуз он купил случайно, где и остановки-то не было. Какой-то полупьяный парень из соседнего купе, севший в Саратове, сорвал стоп-кран. Все возмущались, потом, обнаружив, что поезд стоит рядом с уходящей к горизонту бахчой, уговорили двух дряхлых стариков-сторожей продать арбузы. Тащили почти даром приобретенные арбузы и, смеясь, советовали пьяненькому чудаку сорвать стоп-кран у бахчи с дынями. Тот, высунувшись в открытое окно, хмуро и зло смотрел на бахчу, на суетящихся людей и что-то шептал, а через полчаса опять тормознул поезд. Бахчи с дынями не было, и от нечего делать пассажиры напали на парня. Прибежали разъяренные машинист с бригадиром и составили акт. Крашева попросили подписать, и он, пройдя в соседнее купе, уже внимательно посмотрел на худощавого, совсем молодого парня, пьяно размазывающего текущие из глаз слезы. Крашев подумал, что слезы от акта, но парень не обращал никакого внимания на пассажиров, на машиниста с бригадиром, а затуманенными глазами смотрел куда-то в окно и, раскачиваясь, повторял:

— Она меня не любит… Она меня не любит…

— Полюбит, полюбит, — сказал машинист. — Вот в милицию сдадим — и полюбит.

Недалеко от Петрова Вала, совсем уже пьяный, парень дернул стоп-кран опять.

Теперь его уже чуть не побили. Но парень не защищался, а все повторял, что она его не любит.

В Петровом Валу парня увели. Он еле шел, почти висел на руках уводивших его сержантов, а на выходе оглянулся, и Крашев увидел, что губы его что-то шепчут. Наверное, все то же…

О парне вспоминали до самого Волгограда — кто весело, кто сердито, а седой, высокий старик из второго купе сказал задумчиво:

— Это какая же она стерва, что он из-за нее так убивается…