Шандор Петефи - Анатоль Гидаш

Быстро проходят дни пребывания у родных. Петефи возвращается назад в Пешт и приступает к работе в журнале. На свой заработок он должен был не только сам прожить, но и помогать родителям, которых совсем замучили долги. Думая о своих стариках, Шандор шагал взад и вперед по своей сумрачной комнате, потом сел за стол и написал письмо «Моему брату Иштвану»:

Что слышно, брат? Уж, верно, обо мнеДавно забыли в вашей стороне.Случалось ли вам, Пиштика, хоть разПодумать иль промолвить в поздний час,Когда семья судачит вкруг стола:«Как там идут у Шандора дела?»Черкни о каждом, кто и как живет.Хлопот у всех, я знаю, полон рот.Чтобы хоть скудно жить, хоть как-нибудь,Без отдыха вам надо спину гнуть.Отца-то жаль! Ведь нищим стал старикЛишь оттого, что верить всем привык.По честности и доброте своей,Хорошими считал он всех людей,За то и поплатился тяжело:Что заработал — прахом все пошло.Напрасны были все его труды —Другой сумел присвоить их плоды.И почему меня не любит бог?С какой охотой я б отцу помог,Чтоб лямку старый перестал тянуть,Чтоб он себе позволил отдохнуть.Я с этой мыслью, Пиштика, подчасЛежу, лежу — и сон бежит от глаз.Теперь ему помощник ты один,Так будь заботлив, как хороший сын,Чем можешь, бремя облегчи ему,И бог тебе поможет самому.И добрую старушку, нашу мать,Ты должен, брат, любить и уважать.Нет слов таких, чтоб выразить сполна,Что значит мать и что для час она,Как стала б жизнь пуста и тяжела,Когда б судьба от нас ее взяла.Ну, брат, прошай, кончается листок,Настроился шутить я, да не мог.Но сам подумай, разве я виной,Что мысль пошла дорогою иной?Мне тяжко продолжать на этот лад,Зато в другой раз — обещаю, брат, —Я напишу длинней и веселей.Храни вас боже милостью своей!

Закончив письмо, Петефи встал и снова принялся шагать по комнате. Пурпурный свет заходящего солнца уже сполз с верхушек соседних домов. Юноша зажег свечу. Пламя ее колебалось, то и дело приходилось подрезать фитиль, чтобы она не погасла.

Мысли поэта уже витали где-то далеко. От жизненных невзгод страдают не только родные — страдает народ, родина. Как тень в сумерках, при свете этой тусклой свечи его личные невзгоды разрослись в невзгоды всего народа. Он ходил, шагал — так легче складывать стихотворение. За окном лишь изредка раздавались шаги запоздалых прохожих. Петефи сел за стол, и по бумаге побежали красивые, точно нарисованные буквы, складываясь в строчки стихов:

Вот снова небо в тучахНад родиной моей…Быть буре? Ну так что же?Душа готова к ней.

Моя устала лира,Ей хочется молчать —Давно уж этим струнамНаскучило звучать.

И сетует палаш мой.Неужто так всегдаСтоять ему без делаДо страшного суда?

В декабре 1844 года Петефи кончил большую повесть в стихах — «Витязь Янош», и господин Имре Вахот поместил отрывки из нее в своем журнале в сопровождении следующих строк:

«Я взялся напечатать эту поэму, исходя из разных причин. Во-первых, я убежден в том, что это выдающееся произведение, во-вторых, хочу по мере своих возможностей вознаградить по достоинству гениального юного поэта, и, в-третьих, мне гораздо лучше, если доходы с этого произведения пойдут в мой кошелек, а не в карман других, особенно немецких книгоиздателей».

«Великодушный» хозяин заплатил «гениальному юному поэту» за «Витязя Яноша» 100 форинтов (40–50 рублей на деньги того времени). Петефи получил за строчку по три копейки. Что и говорить, господин Вахот «вознаградил его по достоинству»! И при этом, даже не постеснявшись, напечатал, что «лучше, если доходы с этого произведения пойдут в мой кошелек». Господину Вахоту, видимо, даже в голову не приходило, что поскольку «Витязя Яноша» написал Шандор Петефи, то «лучше», если бы доходы «пошли в кошелек» поэта, жившего в большой нужде.

Как любой другой предприниматель покупал труд людей, которые не владели ничем и созидали все на свете, так и господин Вахот покупал превосходнейшие творения литературы для увеличения своих доходов. От такой «доброты» даже столетие спустя руки сжимаются в кулаки.

В Венгрии «бабье лето» выманивает иногда несколько ясных дней даже у туманного и дождливого ноября.

В один из таких дней Петефи, закончив дела в журнале, пошел прогуляться со своим другом Альбертом Паком. Воздух был прозрачен и чист. Смеркалось. Друзья бродили по тесным пештским проулкам, разговаривали, временами замолкали, молча шли рядом. С деревьев покорно срывались листья и, кружась, тихо летели к их ногам; казалось, природа, готовясь к битвам с зимними вихрями, погрузилась в размышления. Она с самой осени начала поджидать новую весну.

Вдруг в переулке, по которому проходили друзья, в окне одного дома, облокотившись о подоконник, запела молодая женщина. Петефи прислушался. Слова песни показались ему знакомыми. Поэт покраснел и смущенно зашел под ворота. Чтобы не помешать незнакомке, он затащил туда и Пака, приложил палец к губам, призывая изумленного друга к молчанию. Женщина пела песню Петефи:

Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут,А в санях к венцу милую везут.И идет к венцу не добром она,Волею чужой замуж отдана[38].

Петефи так сжал руку Пака, что тот даже вскрикнул от боли,

— Альберт, — зашептал Петефи, — моя песня, моя песня… Есть ли на свете большее счастье, чем слушать, когда люди поют твою песню?

— Нет, — отвечал тоже приглушенным голосом Альберт Пак. — Только не сжимай ты мне так руку!

А женщина, не подозревая, что ее слушает тот, кто сложил эту песню, допела ее до конца и горестно вздохнула. На мгновенье наступила тишина. Незнакомка посмотрела на облака, проплывающие над домами. Взволнованно прощаясь с заходящим солнцем, они вспыхнули еще раз. Петефи и Пак замерли, любуясь красками небес. Они уже хотели было выйти из-под ворот и направиться дальше, но тут зазвучала новая песня: