Газета Завтра 519 (44 2003) - Газета Завтра Газета

Мы попали в какую-то странную прореху. Впервые приходит пора, когда должно заговорить христианство, со всей своей страшной, могущественной ответственностью. Оно должно принять на себя все полномочия. А оно не хочет, желая остаться пасущим мирные народы, не вмешиваясь в народообразующую стихию, боясь ее. Священство слишком молодо, оно не успело привиться коренной стихии. Был Владыка Иоанн, вокруг него чувствовалась эта коренная стихия. Казалось, можно еще было за что-то ухватиться, все жадно, по-детски надеялись, но Господь унес его.

Одни священники у нас чуть-чуть протестанты, другие чуть-чуть католики, хотя ни те, ни другие на дух не переносят слов "католицизм" и "протестантство". Но они поневоле, не ведая того, таковы. Поневоле в священстве начинает прививаться уж не метафизическая, а скорее умственная культура, и поскольку мы все дети всеобщего высшего образования, то постепенно склевываем зернышки католицизма и протестантизма одно за другим, и проглатываем и усваиваем их. Да и мудрено ли, когда экономика прививается к стволу, возросшему в этих верованиях.

О церкви говорить больнее всего и мучительнее... Я вижу, что происходит с духовной музыкой церкви, внутренней статью ее, внутренним достоинством, и, наконец, ее ролью, которая неуверенна и расплывчата в истории сегодняшнего народа. Подходит пора настоящего, подлинного, высочайшего Крещения Руси, ответственно принятого, словно нарочно расчищенного всем хаосом последних десятилетий, всей внезапно выплеснувшейся низостью в русском человеке, этим потребительством, будто наесться не может. Но, набегавшись, русский человек уже чувствует усталость и муку, и рано или поздно начнет более требовательно поглядывать в сторону церкви, и стоять в ней потверже.

Россия должна принять в себя Христа. Не было при Владимире настоящего Крещения во всей полноте таинства! Он загонял всех в православие, а народ все бежал с плачем вдоль Днепра: "Выдыбай, Перуне!". Русские, приняв христианство, так и жили во всех своих семиках, народных праздниках, слив свое языческое с христианским, и так нежно, в согласии и прожив. Нам придется принять христианство с его простотой и безжалостной ясностью, которая отменяет все эти декорации. Нам придется подумать о крещении, как о сознательном выборе, вместе придти под купол константинопольской Софии как 1000 лет назад, чтобы быть потрясенными хором, сиянием, светом небесным, Господней силой и правдой.

Всякое метание — религиозно. Душа оказывается на ветру, а где ей еще искать спасение?

Последняя монастырская социалистическая идея была нами уничтожена. Ведь идея коммунизма — монашеская, она "высиделась" епископами, монахами: Томмазо Кампанеллой, Томасом Мором (не зря корень имени у обоих — Фома, влагающий персты в раны Христовы, чтобы все "проверить" на деле). А мы, надругавшись над идеей, тем самым незаметно повредили и своему православию. Они чересчур рядом ходили — касались друг друга рукавами. И когда столкнули одно, оказалось, так болезненно для другого, что оно тоже пока места не может себе найти. При всем внешнем торжестве, Церковь не смеет напомнить, что христианское государство — это государство бедных, которые не ставят потребительскую основу во главу угла, иначе все взрывается, и рано или поздно погибает.

Царство Небесное и Земное граничат только в сердце христианина, а не в географии.

На нашем государственном знамени написана капиталистическая идея, а на религиозном — бедная, и эти два знамени пытаются нести вместе два человека, возглавляющих государство с духовной и светской стороны. А знамена-то отворачиваются друг от друга, пока то и другое древко не переломится.

Мы пространственнее, просторнее не одной землей, но небом и Духом, оттого наше слово реже узнается, хуже понимается в Европе, и мало слышно. Мы "раскидистый" народ, наши песни слишком протяжны, и проза наша длиннее. Всякое слово наполнено непереводимой глубиной и тайной. Наверное, именно поэтому Пушкин остается непереводимым. Даже Набоков вынужден был затратить 4 тома, чтобы "Евгений Онегин" не казался хотя бы бессмысленным. Как ни начнут переводить "Мороз и солнце, день чудесный..." — все выходит метеорологическая сводка, потому что не слышно игры света и радости.

Русское слово всех таинственнее, в нем всегда остается непереводимый кончик. Русский язык нельзя сделать компьютерным языком общего употребления, ибо этот уникальный семантический "хвост" порой длиннее самого корня, самой сущности слова. Оно в себе содержит множество оттенков, которые ни к чему однозначному не сведешь. Слово трепещет, все время стремится куда-то уйти, обнять собой больше чем может, всякое слово многосмысленнее самого себя, и для европейского понимания это мука и каторга.

Почему сегодня они так легко и жадно нас ухватили? Потому что они изучают не Толстых и Достоевских, считая, что все с ними уже ясно, а берут за образцы то, что ближе и понятнее им — модерн, где слово сознательно усечено ложными смыслами или надругательством над смыслом. Тогда становится понятным, почему целые университеты, напрягаясь, исследуют весь этот вздор, который русскому человеку странен, дик и ненадобен, так как не содержит в себе ничего, кроме той же европейской игры, только на другом словаре. Может быть, конечно, Европа тоскует по общечеловеческому языку, по тому самому глобализму, не только политическому, но и человеческому, словарному, но... При этом она заставляет нас считать ценностями Сорокина, Рубинштейна, полагая, что это и есть русская культура, которую должно изучать, ибо она по их разумению отражает всю полноту и глубину сегодняшнего существования... И мы легко попадаемся на это. Что мы теперь читаем?! Мы почти уровняли прозу Распутина, Полякова, Сорокина, Донцовой, соглашая их на одних прилавках и часто в одних издательствах. Читатель не думает, что с ним происходит, он пока даже не понял, что это вторжение огромного окололитературного существования ненасыщающе и неполно. Незаметно умер в русской литературе пейзаж. Мы стали слишком деятельными, и потому и в сюжете сразу бегом вперед, не замечая, что суета наша, беготня наша — только иллюзия, миф. Как, впрочем, и все наше существование...

Настоящая литература делается на тех пределах, где слово напряжено до последнего изгиба... Господи, о чем говорить, когда мат почти узаконился в литературе. При виде мата на странице — больно глазам, само это отвратительное начертание сразу ломает механизм чтения. Надо начинать предложение сначала. А все потому, что для мата в мировых грамматиках нет алфавита. Кирилл и Мефодий не составили для него ни одной буквы. Мат может употребляться только устно, в единичной ситуации, где он точен и может быть даже необходим. В устной и единственной! Без тиража. Начертанный, он отрицает алфавит, веру, дух народа.

Мы прошли количественный путь, сейчас пришла эпоха качественная, преображающая, слома самого себя, взгляда на себя с такой неожиданной, утруждающей себя стороны — это вопрос, стоящий перед миром. Мир трусит, что ему куда-то надо идти. Все, чем мир сейчас живет — это попытка к бегству.

История присмирела, истощилась. История, как движение больших пластов, сдвигов мировых пространств, наконец, улеглась — континенты, государства, страны, религии — все нашли, наконец, свое место, и всем стало скучновато. Грядет такой сдвиг духовной геологии, который просто отменит половину человечества. Поэтому и расцвел сейчас терроризм — трусливые собачьи наскоки на историю, иллюзия истории и смысла.

Это мы "развязали руки" терроризму, распустив Советский Союз, который один держал мир своей властью и силой, не позволяя хамству вылезти из подворотни. Как только СССР "закрыли" — началась тотальная подмена истории, жадное желание всем народам существовать в самостоятельной истории, а за отсутствием исторических событий возникли "собачьи выходки".

Пастернак в "Докторе Живаго" великолепно написал о том, что с рождения Христа кончилась дурная, прогрессивная история, Христос отменил ее, Он внес совершенно новую систему координат. Видеть и сознавать это трудно. Оттого вся наша история, все хитрости современной литературы, весь постмодернизм, вся постистория, вся пострелигия — это цветник, сад трусости, разросшийся на полмира, чтобы только уклониться от истинного своего бытия.

Некоторые говорят, что это преддверие Апокалипсиса, жадно пугая друг друга. Но мы забываем, что Апокалипсис — книга не только страшная, но и радостная. Мы каждый день говорим: "Да приидет царствие Твое...". По молитве ждем этого прихода, а про себя все время повторяем: "Господи, пронеси!" Как блаженный Августин, когда был молод, молился: "Господи, даруй мне целомудрие, чистоту, ясность, высокую духовность.., но попозже, Господи, попозже". Вот и человечество, как блаженный Августин, хочет еще пожить, словно оно еще и не жило, не понимая, что это не жизнь.