Боевой гимн матери-тигрицы - Эми Чуа

Строка 6: как много ля! Скукотища! Приглуши их и выдели ДРУГИЕ ноты.

Строка 7: огромная, длинная двухоктавная гамма — начни ТИШЕ и дойди до колоссального crescendo!! Страница 3 Строка 5: на "фа" используй практически весь смычок — сделай это волнующим! — затем пусть все постепенно стихает.

Строки 6-7: следуй указаниям — тихо, а затем внезапный ВЗРЫВ на фа!

Строка 8-9: то же самое — тихо, а затем внезапный ВЗРЫВ на фа!

Строка 10: выдели две ПЕРВЫЕ ноты, последние не так важны.

Мендельсон

Вступление:

Анданте — немного быстрее.

Сыграй его более расслабленно, тихо, будто ты находишься НАЕДИНЕ СО СПЯЩИМИ СОБАКАМИ.

Повтори то же самое дважды, затем, на третий раз, сыграй ПОЯРЧЕ — раскройся немного!

Строка 4: а сейчас немного более взволнованно, напряжённо. МОЖЕТ, ОДНА ИЗ СПЯЩИХ СОБАК ПРИБОЛЕЛА?

Строка 5: ГОРАЗДО ЭНЕРГИЧНЕЕ НА ВЕРХНЕЙ ноте! Постепенно возвращайся к той же тихой, спокойной энергии, что была в начале.

СЕРЕДИНА

На 100% другое исполнение — ИСПУГАННО! Играй очень БЫСТРЫМ СМЫЧКОМ! Больше энергии! ВЕСЬ смычок на некоторых частях. Меняй скорость смычка!!

На последних трёх строках темп постепенно нарастает. Так что вначале играй не всем смычком, и каждый раз УВЕЛИЧИВАЙ его на 1,5 дюйма. Строка 2: forte!. Увеличь напряжение!

Страница 11, строка 1: ещё интенсивнее! Crescendo до высшей точки!!

У меня есть сотни, может быть, тысячи таких записок. У них очень длинная история. Когда девочки были маленькими, а я бывала груба с ними, то оставляла повсюду — на их подушках, в коробках с завтраками, в их нотных тетрадях — маленькие записочки с сообщениями вроде: “У мамочки плохое настроение, но она тебя любит!”, или “Ты — мамина гордость и счастье!”

С собаками вам не нужно делать ничего подобного — они этого не поймут. Особенно Пушкин.

Мои собаки ничего не умеют — какое же это облегчение. Я от них ничего не требую и не пытаюсь планировать их будущее. По большей части я доверяю им самостоятельно сделать правильный выбор. Я всегда с нетерпением жду, когда увижу их, и я люблю наблюдать за тем, как они спят. Ну что за прекрасные отношения!

 Лулу в тринадцать лет

Глава 24 Бунт

Китайский круг добродетели с Лулу не сработал. Но я никак не могла этого понять. Казалось, все шло точно по плану. Ценой невероятных усилий — хотя я не готова была ни за что платить — Лулу удавалось все, о чем я для неё мечтала. Спустя месяцы изнурительной подготовки и традиционных ссор, домашних криков и воплей Лулу прошла прослушивание и получила должность концертмейстера в престижном молодёжном оркестре, несмотря на то, что ей было всего двенадцать лет, и она была гораздо моложе большинства музыкантов. Она получила награду штата в номинации “Вундеркинд” и попала на газетные полосы. Она приняла участие и победила в школьном конкурсе декламации на латыни и французском. Но вместо того, чтобы ощутить уверенность в себе, благодарность родителям и желание работать ещё больше, она сделала прямо противоположное. Лулу начала бунтовать: не только против репетиций, но и вообще против всего того, что я ей навязывала. Оглядываясь назад, я думаю, что все начало меняться, когда Лулу была в шестом классе, я просто не осознала этого. Среди того, что Лулу ненавидела больше всего на свете, было моё настойчивое желание забирать её из школы на дополнительные уроки скрипки. Я считала, что в школе Лулу зря тратит кучу времени, поэтому несколько раз в неделю я писала записки её учителю, объясняя, что скоро будет концерт или прослушивание, и просила разрешения забрать дочь из школы на время обеда или занятий физкультурой. Иногда мне удавалось сколотить целый двухчасовой блок, объединив время обеда, две перемены и, кхм, урока музыки, где они звонили в колокольчики, или урока рисования, во время которого они украшали киоски для ярмарки в честь Хеллоуина. Было видно, что Лулу с ужасом переживала каждое моё появление в школе, а её одноклассники всегда странно на меня смотрели, но в то время ей было всего одиннадцать лет, и я все ещё могла навязать ей свою волю. И я уверена, что музыкальные награды Лулу заработала благодаря тем дополнительным занятиям скрипкой.

Мне все это тоже давалось нелегко. Во время занятий со студентами я внезапно извинялась, говоря, что мне надо на встречу, и неслась за Лулу в школу, отвозила её к Кивон, а затем летела обратно к себе в кабинет, перед которым уже выстраивалась очередь ожидающих меня студентов. Полчаса спустя я снова извинялась, отвозила Лулу обратно в школу, а затем возвращалась к работе ещё на три часа. Я оплачивала услуги Кивон, вместо того чтобы заниматься с Лулу самой, поскольку не думала, что она будет сопротивляться своей учительнице и, конечно, ссориться с ней. В конце концов, Кивон не была членом нашей семьи.

Как-то вечером, всего через пятнадцать минут после того, как я закинула Лулу на занятия, Кивон мне позвонила. Она была взволнована и расстроена. “Лулу не хочет играть, — сказала она. — Кажется, будет лучше, если вы её заберёте”. Приехав, я страшно извинялась перед Кивон, бормоча про то, что Лулу устала, поскольку не выспалась. Но выяснилось, что Лулу не просто отказалась играть. Она была груба с Кивон, хамила ей и игнорировала её советы. Я была унижена и дома наказала Лулу.

Но со временем становилось только хуже. Когда бы я ни приезжала за Лулу в школу, её лицо мрачнело. Она поворачивалась ко мне спиной и говорила, что не хочет уезжать. Когда мы, наконец, приезжали к Кивон, Лулу иногда отказывалась выходить из машины. Если мне каким-либо образом удавалось её затолкать в квартиру Кивон — это могло быть за двадцать минут до конца занятия, — Лулу периодически отказывалась играть или намеренно играла плохо, фальшиво и без души. Она также сознательно провоцировала Кивон, постепенно приводя её в бешенство, а затем с издёвкой спрашивала: “Что случилось? Вы в порядке?”

Однажды, кстати, Кивон проговорилась, что её бойфренд Эрон, понаблюдав за уроком, сказал: “Если бы у меня была дочь, я бы никогда не позволил ей так вести себя, быть столь неуважительной”.

Это была пощёчина. Эрон, который всегда обожал Лулу, был чрезвычайно добродушным. Он вырос в одной из самых либеральных и мягких западных семей, где детей никогда не наказывали за школьные прогулы и исполняли практически все их желания.

И все же он критиковал результат моего воспитания, поведение моей дочери, и был прав.

Примерно в то же время Лулу начала мне хамить и откровенно меня не слушаться на глазах у моих  родителей. В глазах западников в этом нет ничего  особенного, но в нашей семье подобное равнозначно  осквернению храма. По сути, это настолько выходило за рамки, что никто не знал, как поступить. Мой отец отвёл меня в сторонку и конфиденциально попросил меня отказаться от скрипки. Моя мама, которая была близка с Лулу (они много переписывались), заявила напрямик: “Тебе нужно перестать быть такой упрямой, Эми. Ты слишком строга с Лулу, просто до крайности. Ты пожалеешь об этом”.

— Почему ты на меня нападаешь? — парировала я. — Ты меня воспитывала именно так.

— Ты не можешь поступать так же, как твой отец и я, — ответила она. — Сейчас все по-другому. Лулу не ты, и она не София. Она совсем другая, и ты не можешь на неё давить.

— Я придерживаюсь китайского пути, — сказала я. — Он работает лучше. И мне наплевать, что никто меня не поддерживает. Вам промыли мозги ваши западные друзья.

Моя мать лишь покачала головой: “Говорю тебе, я переживаю за Лулу. С ней творится что-то не то”. Это ранило меня больше, чем что-либо другое.

Вместо круга добродетели мы получили порочную спираль, по которой неслись вниз. Лулу исполнилось тринадцать лет, и она становилась все более отстранённой и обидчивой. Её лицо постоянно сохраняло безучастное выражение, а единственным, что она говорила, было “нет” и “наплевать”. Она отказывалась от моих представлений о ценностях. “Почему я не могу тусоваться с друзьями, как другие дети? — вопрошала она. — Что ты имеешь против торговых центров? Почему я не могу пойти в гости с ночёвкой? Почему каждую секунду моего дня должна заполнять работа?”

— Ты концертмейстер, Лулу, — отвечала я. — Тебе оказали большую честь, и ты несёшь колоссальную ответственность. На тебя рассчитывает весь оркестр.

— Что я делаю в этой семье? — отреагировала Лулу. Самое странное заключалось в том, что Лулу любила оркестр. У неё там было много друзей, ей нравилось ощущать себя лидером, между ней и дирижером мистером Бруксом установились потрясающие отношения. Я видела, как задорно она шутит и смеётся на репетициях — возможно, потому что я в них не вмешивалась.

Тем временем множились разногласия между мной и Джедом. Когда мы бывали наедине, он со злостью советовал мне быть сдержанней и прекратить чрезмерно обобщать “западников” и “китайцев”. “Я знаю, ты думаешь, что оказываешь людям большую услугу, критикуя их, чтобы они могли стать лучше, — говорил он язвительно. — Но думала ли ты когда-нибудь о том, что просто портишь им настроение?” Больше всего критики доставалось мне по другому поводу: “Почему ты так нахваливаешь Софию на глазах у Лулу? Думаешь, Лулу хорошо себя после этого чувствует? Ты что, не видишь, что происходит?”