Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Тосты обычные: «За здоровье!», «За удачу!»… Отдельный тост – за Найку…

Насытившись вкусными, жирными щами, выпив стопки по три водки, я начинаю прямо за столом клевать носом. И уже слышу разговор деда с Юркой сквозь пелену лёгкой дрёмы.

– За мясо, конечно, спасибо. Бабка завтра из него котлет накрутит, со свининкой. Но, как представлю – эку тяжесть вы пёрли, думаю, можа и не следовало бы?.. Не отощали б мы тут с Катериной и без дичины… А, с другой стороны, ведь пропало бы всё. Аль в лучшем случае зверью досталось…

Слышу, как в разговор, словно нос ледокола в крошево льда, вклинивается баба Катя.

– Ты чё же это, дед, людям с дороги отдохнуть не даёшь? Один, вон, уже спит почти. Второй тебя с осоловелыми глазами слушает не переслушает. А ты всё: как, да почему? Одно по одному заладил… Заканчивай, давай! Будет ещё время – наговоритесь… Помоги мне лучше постелю раскинуть. Каки-нибудь дошки, тулуп из сеней тащи… Да надо было бы это заранее сделать. Прогреть их… А то сразу к бутылке потянулся…

После того как постель готова, мне хватает сил только дойти до неё и рухнуть на настоящую белую простыню. Опускаясь в ласковую, желанную невесомость, не помня даже, когда я успел раздеться, я погружаюсь в сон, заныривая всё глубже и глубже в его неведомую и опасную таинственность… Так, как бывало в детстве, на реке, когда погружаясь с открытыми глазами в её тёплые, мутноватые воды, я стремился достать рукой до песчаного дна. И, казалось, не было большего счастья, чем в жаркий летний полдень купаться в реке с такой же босоногой, как ты, ребятнёй…

Через мгновение я уже сплю крепким сном, не слыша и не видя ничего вокруг. Ни того, как убирается бабой Катей со стола посуда, ни того, как дед Нормайкин пристраивает на просушку у печи нашу одёжку…

Я вновь с приятностию потянулся главным образом для того, чтобы опять почувствовать ступнями живое тепло прогретых многоколенными дымоходами кирпичей. На какое-то мгновение я застываю так в блаженной неге, лёжа на спине и думая о том, как это здорово – наслаждаться инстинктами здорового человека: прекрасным сном, отменным аппетитом и многим другим, автоматически вытекающим из предыдущего… Мои мысли перескакивают с одного на другое, снова возвращаясь к тому, что так вот хорошо и невинно бывает лишь в утробе матери. Лежишь себе спокойненько. Никаких тебе забот и опасностей… Красота!.. Пространство только вот уж больно ограниченное… Собственно, вся наша жизнь – это не что иное, как расширение и сужение пространства. После рождения – оно постепенно и постоянно расширяется. К зрелым годам – достигает своего максимума, когда есть ещё и силы и желания хотя бы «к перемене мест». Хочется куда-то ехать, спешить, видеть дальние страны, встречаться с незнакомыми людьми, безоглядно влюбляться, узнавать что-то новое, необычайное…

Потом горизонт начинает сужаться. Уже даёт о себе знать лёгкая душевная и физическая усталость, и с места сниматься не хочется вдруг. Осваиваемое пространство уменьшается: до пределов страны (не хочется уже, как прежде, пуститься в кругосветку на яхте под белыми парусами), области, города… Порой – до собственной квартиры… И наши зимы, лета просачиваются сквозь пальцы, как песок, текучего всепоглощающего времени. И вот уже твоё пространство ограничивается пределами кровати, с которой ты не можешь встать без посторонней помощи. И с которой видишь лишь до мелочей изученный пейзаж за окном, слегка меняющийся с временами года… Одинокая сосна, вся в снегу (она же, но – без снега) и краешек синего неба в прогале двух таких же, как твой дом, сереньких панельных патиэтажек, стоящих под прямым углом друг к другу…

Огромное несчастье – дожить до такого катастрофического уменьшения отпущенного тебе пространства, когда ты делаешься в тягость не только другим, но и себе самому. Когда жизнь сковывает тебя, как панцирь черепахи, становящийся невыносимо тяжкой ношей для ослабевших плеч; но который, увы, не сбросишь по своему хотению, как ненужную уже скорлупку…

Мне отчётливо вдруг припомнился старик-инвалид, живущий под нами на втором этаже, чьё бледное лицо я так часто видел за окном, шагая к дверям подъезда после очередной поездки куда-нибудь очень далеко…

Его иногда выносили во двор двое мужчин лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожие на старика… Усадив того на лавочку и укрыв ноги пледом, они оставляли его под присмотром сухонькой седой старушки, с очами, переполненными горем.

Старик своими пронзительными, выцветшими, слезящимися, но всё ещё удивительно голубыми глазами внимательно и неотрывно смотрел на падающий снег, на кружащийся лист, на проклюнувшийся из почки зелёный листок…

Старушка привычно поправляла сползающий с его безжизненных ног плед и тоже неотрывно смотрела туда же, куда он. Словно оба они силились разгадать невероятной трудности задачку, преподнесённую им жизнью…

Как-то, проходя мимо них и ещё не успев поздороваться, я услышал, как старик тихо, на грани лёгкого шороха, выдохнул, повернув к старушке своё худое лицо: «Хорошо-то как, Люба!.. Снежок такой славный!.. Через месяц уж – Новый год…»

В последний раз, весной, я видел старика, сидящего на лавке одного. И глаза у него были совсем мутные, и стоящих в них слёз было гораздо больше, чем голубизны…

Я подумал, что, наверное, в таком состоянии у человека может быть лишь одно реальное желание – погрузиться наконец в «утробу» матушки-земли. Туда, где уже покоятся самые дорогие твоему сердцу люди…

«Между тьмой утробы – темнотой могилы, дай, Господь, мне воли, дай, Господь, мне силы…»

Наверное, преимущество достойных людей в том, что они умирают вовремя, не постыдно, не загрызая чужой век… Но как стать достойным подобной милости? И всегда ли данный посыл справедлив? Например, тот старик, с седой щёткой усов, выглядел очень даже достойным…

Незаметно я снова заснул… А когда проснулся – обнаружил, что Юрки рядом нет. По звукам, долетающим из-за дощатой перегородки, понял, что баба Катя на кухне кипятит утренний самовар, изогнутую коленом под прямым углом трубу которого она вставляет в специальное круглое отверстие, проделанное в печной трубе. Однако печь втягивает в себя не весь дым. Малая часть его просачивается и сюда, ко мне, воскрешая в памяти какие-то давно забытые воспоминания. И, чтобы не спугнуть их, я какое-то время ещё лежу тихо-тихо, не шелохнувшись… Но промелькнувшие на миг неясные видения не возвращаются, не обретают чётких линий и растворяются в небытии…

Я без особой охоты выныриваю из нагретой постели, одеваюсь. Просушенная одежда лежит рядом на чистом, блестящем желтоватой краской полу.

На кухне, поздоровавшись с бабой Катей, умываюсь из тяжёлого, гремучего рукомойника, прикреплённого возле печи.

– Скоро уж самовар поспеет. Ишь как ворчит?! – улыбается она не то мне, не то своему любезному Самовар Самоварычу. – Так что не разбегайтесь далеко – через полчасика чай будем пить, завтракать.

Я вышел в сени и остановился. Входная дверь была распахнута, а в её проёме, во всю его высоту, наполовину, правда, уже расчищенная, слегка просвечивая сверху – где слой снега был тоньше, – стояла белая стена. Юрка широкой фанерной лопатой старался ещё больше разгрести от плотного снега вытянутое в высоту свободное пространство. В нижней части двери «стена» была примерно метровой толщины. Напарник мой срезал лопатой часть преграды, отбрасывая снег наружу, поближе к завалинке.

Движения его были энергичны, а румянец так и играл алым цветом. Одет он был, несмотря на утренний ядрёный морозец, достаточно легко: без шапки, в клетчатой байковой рубахе и расстёгнутой меховой безрукавке. Увидев меня, привалился спиной к распахнутой входной двери и, весело подмигнув, опираясь руками и подбородком на черенок лопаты, предложил:

– Не желаешь размяться?! Вишь чё за ночь пурга натворила…

– Пропусти меня сначала исполнить более неотложное желание, – ответил я, чувствуя, что не попадаю в унисон его бодрому настроению. Видимо, я сейчас пребывал ещё в том самом состоянии, о котором мне частенько в детстве говорила моя бабушка Ксения: «Встать-то ты, внучек, уже встал, а вот проснуться – ещё не проснулся…».

Юрка отодвинулся в сторону, давая мне возможность протиснуться в расчищенный просвет и, по-прежнему весело, продолжил:

– До гальюна ты вряд ли доберёшься. Разве что вплавь. – И уже посерьёзней добавил: – Дед с утра до ближнего-то строения, до бани, тропинку едва пробил. Снега по пояс за ночь намело… Так что, если нужда по малому – вон ведёрко у лестницы для этого стоит… А потом – бери вторую лопату и помогай. Хорошо бы к завтраку до туалета и дровяника дорожки расчистить. Да и там, на ровном пространстве, снег должен полегче быть, не такой спрессованный, как здесь перед преградой.

Юрка снова приступает к работе, а я, стараясь громко не журчать, стесняясь его, то и дело оглядываясь, опасаясь – как бы ненароком в сени не вышла баба Катя, стою у ведёрка за лестницей, ведущей на чердак дома.