Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники - Александр Доманин

Как бы то ни было, дело сладилось, молодые поженились, новые родственники обменялись подарками — в общем, в монгольской степи появилась новая семья. Союз этот окажется на удивление крепким: почти пятьдесят лет Бортеучжин будет достойной хранительницей семейного очага Темучина, матерью четверых его сыновей и пяти дочерей, мудрой советчицей и милостивой хозяйкой. Через полвека именно престарелая Борте закрыла глаза своему усопшему мужу. У Темучина-Чингисхана было много жен и детей, но женой в истинном смысле этого слова, то есть спутницей жизни и опорой мужа, являлась только она. И только сыновья от Борте, ставшие ханами самостоятельных улусов Великой Монгольской державы, могли с полным правом носить громкое имя Чингизидов. По словам одного из монголоведов, Г. Лэмба, среди членов семьи Чингисхана лишь Борте и ее дети были подлинными деятелями монгольской истории, а остальные жены и дети — не более чем имена, случайно уцелевшие в списках. Конечно, это некоторое преувеличение, но, по большому счету, слова эти — достаточно верная констатация реальных исторических фактов.

Монгольские мужские украшения

Согласно монгольским законам, жена, естественно, должна была жить в нутуге мужа, и потому после богатого свадебного пира молодые отправились в родной Темучинов аил. Дай-сэчен проводил молодоженов до реки Керулен и вернулся в свое кочевье, но мать Борте, Цотан, сопровождала дочь до самого урочища Гурелгу, где в тот момент обретались Борджигины. Причина была в том, что новоиспеченная теща Темучина везла свекрови своей дочери поистине царский подарок — доху из черного соболя. Вероятно, Цотан хотела получше присмотреться к своей новой родственнице Оэлун — матери Борджигинов, поскольку дорогой подарок был вручен далеко не сразу по приезде, а наоборот, перед самым отъездом Цотан в родное кочевье, после того, как она довольно долго прогостила в новой семье. Наверное, Оэлун показалась ей вполне достойной столь богатого дара (а если бы не показалась? Видимо, был прибережен и другой подарок, поплоше?). Доха была вручена торжественно, с соблюдением всех церемоний. И здесь задумаемся: а что если бы Оэлун не понравилась матери Борте, и она увезла бы соболиную шубу назад? Тогда вся монгольская — да что там говорить, и мировая история могла пойти по совсем иному пути? Как ни удивительно, в этом предположении есть немалая доля истины.

Пресловутой дохе из черных соболей посвящены сотни, если не тысячи страниц в трудах монголоведов. Эта роскошная, но, в общем, ничем особо не примечательная меховая шуба стала, наверное, самой знаменитой шубой в мировой истории. Она явилась и одной из первопричин и, в известной мере, символом возвышения Темучина. С нее начинается некий новый отсчет времени для рода Борджигинов — начало восхождения из той нищеты, в которую они впали после безвременной смерти Есугэй-багатура. И дело не в том, что одна эта соболья доха стоила больше, чем все остальное имущество Борджигинов, вместе взятое, а в том, как распорядился этим неожиданно свалившимся в руки богатством новый вождь Есугэева рода — Темучин.

После отъезда Цотан на родину (ее сопровождал приехавший Боорчу, который с этого времени стал неразлучным спутником Темучина) в обоке Борджигинов состоялось знаменательное совещание. На повестке дня стоял один вопрос: что делать с собольей дохой? Еще до собрания было ясно, что единственное, чего нельзя делать ни в коем случае — это использовать шубу по прямому назначению, то есть носить. Собственно, основных вариантов, как поступить с дохой, имелось всего два. Первый: выгодно обменять ее на то, в чем заключалось реальное богатство для любого монгола — скот. Шуба по своей ценности равнялась хорошей отаре овец, и, прими Борджигины такое решение, они были бы надолго, если не навсегда, избавлены от вечно нависающего над ними призрака голодной смерти. Второй вариант: использовать ее как своеобразную инвестицию — с тем, чтобы в будущем это вложение принесло семье некие дивиденды. Такой способ был, конечно, очень ненадежным, да и прямо скажем, по тем временам рискованным.

Мы не знаем, надолго ли затянулись споры о возможной участи собольей дохи. Может быть, наголодавшиеся Борджигины и склонялись к первому варианту: синица в руках для нормального монгола всегда дороже журавля в небе. Но тут встал юный Темучин и сказал: шубу надо отвезти в подарок кераитскому хану Тогрилу. «Ведь когда-то Ван-хан Кераитский побратался, стал аньдой с батюшкой Есугэй-ханом. А тот, кто доводится аньдой моему батюшке, он все равно что отец мне».[45] Конечно, выдвигая это требование, Темучин хотел не только уважить побратима своего отца. Умный наследник Есугэя отлично понимал, что соболья доха — это удачный повод напомнить могущественному кераитскому хану о былой дружбе с Борджигинами, да и представить самого себя — наследника славы монгольского багатура — как уже взрослого женатого мужчину, способного поднять и удержать упавший бунчук Есугэя.

Нужно сказать, что мудрая Оэлун сразу поняла, что скрывается за словами ее сына, и поддержала эту инициативу. Ведь официально шуба принадлежала именно ей, и Оэлун вполне могла отказаться отдать ее Тогрилу и выбрать сытую обеспеченную жизнь взамен неопределенной надежды. Но она без сожаления пожертвовала собольей дохой (ах, до чего были красивы эти черные баргуджинские соболя!)… и с этого момента можно начинать отсчет нового возвышения рода Борджигинов.

Не теряя лишнего времени, Темучин, прихватив с собой для охраны столь богатого подарка своих братьев Хасара и Белгутэя, направился в Черный бор на реке Тола — ставку Тогрил-хана Кераитского (сегодня на этом месте раскинулась столица Монгольской республики — Улан-Батор). Он уже загодя придумал достойный предлог для визита и, представ пред очи всесильного кераитского владыки, преподнес ему шубу словно свадебный подарок отцу новобрачного, где сыном-молодоженом был он сам. Почтительные слова Темучина, по-видимому, тронули немного сентиментального вождя, но еще больше ему понравился поистине роскошный подарок. Растроганный Тогрил поклялся помочь сыну Есугэя собрать вновь его рассеянный улус и даже высказал скрытую угрозу в адрес тайджиутских вождей, не по праву захвативших власть в бывшем улусе Есугэй-багатура. Темучин уезжал от своего названого отца окрыленный: он явно получил больше, чем смел надеяться.

Одним из первых следствий меняющегося положения Темучина стало появление у него второго, вслед за Боорчу, нукера. Им стал Джелмэ, сын урянхатского кузнеца Джарчиудая (того самого, что подарил собольи пеленки для новорожденного Темучина — что поделать, и тут соболя), старший брат Субэдэя, будущего покорителя Русской земли, более известного под именем Субэдэй-багатура. Джелмэ также проведет долгие годы рядом с Темучином-Чингисханом, станет его ближайшим сподвижником и одним из лучших полководцев.

Но приход Джелмэ оказался хотя и самым заметным, но далеко не единственным результатом явно наметившегося после аудиенции у Тогрила изменения статуса Темучина в монгольской степи. Вовремя поднесенная соболья доха сдвинула с места настоящую лавину событий. Юный монгольский князь, наследник прославленного героя и названый сын владыки кераитов стал постепенно превращаться в символический центр притяжения всех кто был недоволен существующими порядками: засильем косных родовых вождей, приниженным положением потомков Хабул-хана, после смерти Есугэй-багатура словно утративших свой боевой дух. В общественном мнении части монголов, особенно среди молодежи, Темучин стал той фигурой, вокруг которой считалось за честь объединиться ради возрождения былой монгольской славы. Эти люди еще не пришли к Борджигинам и кочевали в составе своих обоков и иргенов. Но с определенного момента у всех «людей длинной воли»[46] появился потенциальный вождь.

Однако резко возросшая известность Темучина в степи повлекла за собой не одни только положительные последствия. «Длинное ухо» донесло весть о том, что у Есугэй-багатура появился достойный наследник, и до воинственных северян — непримиримых врагов Есугэя, меркитов. Они посчитали это время самым подходящим для того, чтобы отомстить Борджигинам за старинную (прошло уже двадцать лет) обиду, нанесенную Есугэем, похитившим Оэлун — невесту меркитского богатыря Чиледу. Почему меркиты ждали так долго? Ну, во-первых, среди степных кочевников такие оскорбления не имеют срока давности и не забываются: расплата могла последовать и через полвека и коснуться уже не детей, а внуков обидчика. Во-вторых, при жизни Есугэя меркиты по вполне объективным причинам отомстить не могли — у них просто не было для этого нужных сил. Ну а после смерти Есугэй-багатура и предательства тайджиутов кому меркиты должны были мстить? Самой Оэлун? Ее нищим ребятишкам, стреляющим в степи тарбаганов, чтобы не умереть с голоду? Иное дело теперь, когда имя наследника Есугэя громко прозвучало в степи, но сам он еще не имел достаточно сил, чтобы противостоять мщению. В общем, меркиты выбрали время совершенно обдуманно. И, между прочим, нельзя отрицать, что они вообще могли до этого считать семью Есугэя погибшей — ведь лет десять о Борджигинах не было ни слуху, ни духу. Встреча Темучина с Тогрилом и молва о ней, пролетевшая по всем степным кочевьям, напомнили меркитам, что у их родового врага вырос сын-багатур. И значит, настало время для мести.