Книга Тьмы - Генри Олди

И почти никто еще не понимал, что это — только начало.

Ноябрь 1996 г.

Андрей Дашков

Гостиница

«Угораздило же меня так налакаться», — подумал Седьмой, открыв глаза в абсолютно незнакомой комнате. Он действительно не помнил, как оказался здесь. Он не помнил и многого другого. В его памяти образовался провал без четко обозначенных временных границ, а то едва узнаваемое, что копошилось на дне в почти полной темноте, внушало необъяснимый страх.

Проделав несложные оценочные операции со своими ощущениями, он пришел к выводу, что вряд ли вообще пил накануне. Во всяком случае, он не испытывал ничего хотя бы отдаленно похожего на похмелье. Никаких намеков на экстраординарную дозу любого пойла крепче кефира. Голова была достаточно ясной, дыхание приемлемо свежим, желудок умиротворенным. Вскоре Седьмого посетило и вполне объяснимое желание отлить. Тем необъяснимее было главное — как, черт подери, он тут очутился?

Что-то пугающее, чуждое всякой рациональности, притаилось в глубине его неуловимо изменившегося существа. Перед этой внутренней угрозой казалась еще более смехотворной игра, которую он затеял с самим собой. Поиски надуманных причин, жалкие попытки угадать последствия. Ведь на самом деле Седьмой никогда не напивался до бесчувствия. Он был малопьющим в силу редкой особенности восприятия — алкоголь действовал на него угнетающе. Пару раз погрузившись в наичернейшую меланхолию, подталкивавшую к суициду, он с тех пор предпочитал держаться от нее на почтительном расстоянии.

Темный прилив лимфы… Холодок пробежал по коже, и Седьмой невольно переключился на мысль об отсутствии одежды. Он был гол как новорожденный и лежал на жестком матрасе, отчего чувствовал себя до крайности уязвимым. Спекулятивное предположение о ночи любви, проведенной с загадочной незнакомкой, опоившей его настоем забвения и навсегда исчезнувшей, пока утомленный любовничек сладко спал, было абсолютно неправдоподобным. А спутать реальность со сновидением Седьмому никогда не удавалось, о чем он порой искренне сожалел.

Мочевой пузырь снова напомнил о себе, а также о необходимости принять жизнь такой, какова она есть. Седьмой встал и отправился на поиски туалета. Ковровое покрытие оказалось приятно упругим, но все же он предпочел бы обнаружить возле кровати свои домашние тапки. Не говоря уже о халате и прочем. Если его похитили, то он этого не заметил. На теле не было ни царапин, ни кровоподтеков. Да и, честно говоря, трудно представить, на кой черт его похищать и раздевать догола. А если это одно из дурацких телевизионных шоу и сейчас за ним наблюдают скрытые камеры, то он не помнил, чтобы давал согласие на участие в подобной забаве для кретинов с антенной вместо мозгов…

По ряду признаков комната была похожа на дорогой гостиничный номер — правда, без единого окна. Возможно, поэтому она казалась мрачноватой, несмотря на приглушенный зеленоватым абажуром свет прикроватной лампы и большое абстрактное полотно на одной из стен: пронзенные красной стрелой черные треугольники на небесно-голубом фоне. Седьмой про себя дал картине название: «Голубая мечта охотника». Какая чушь лезет в голову — при том, что у него, похоже, серьезные проблемы. Он давно заметил: даже самая мимолетная мысль никогда не приходит одна — непременно в сопровождении других, прячущихся в ее скользящей тени, но тем не менее содержащих весь спектр взаимных влияний, вплоть до самоотрицания и злобного сарказма. Короче говоря, стайка крыс. Это же касалось и ощущений.

На что же способно голое, почти беззащитное, раздираемое сомнениями, непрерывно рефлексирующее наяву и без боя сдающееся хаосу безумия во сне, прямоходящее всеядное животное, если запереть его в незнакомом месте и частично стереть память? Или, точнее, на что оно НЕ способно?

Кажется, скоро он это узнает.

И Седьмой достаточно ясно понимал: то, что он узнает о себе, ему наверняка не понравится.

Она помнила, как ее зовут, — спасибо и на том. Бывало хуже. Восьмая столько раз просыпалась в чужих постелях и в незнакомых домах, что сейчас нисколько не удивилась. По правде говоря, она чувствовала себя даже немного лучше, чем обычно. Не было этого мерзкого привкуса во рту и поганого осадка на том, что могло с большой натяжкой считаться ее проклятой душой. В которую она вдобавок не верила.

В любом случае утро было для нее худшим временем суток. Кстати, откуда она взяла, что наступило утро? Ну ладно, раз проснулась, значит, так оно и есть. Восьмая обвела взглядом комнату без окон, освещенную двумя лампами с абажурами. Очень даже ничего. По крайней мере лучше, чем спальни подавляющего большинства ее клиентов. Вот только не видно выпивки. И самого мужика, конечно. Или мужиков? Хоть убей, она не помнила, кто ее подцепил, где и при каких обстоятельствах. А ведь трезвая была — иначе сейчас в башке гудел бы чугун и, насквозь пропитавшись отвращением, она непрерывно сообщала бы себе, что люди — дерьмо, она сама — тоже дерьмо, и вся жизнь — дерьмо. По большому и по малому счету.

Поскольку она была раздета, у нее не возникало вопроса, зачем она здесь. Проблема заключалась в другом: почему она ни хрена не помнит и на каких условиях придется работать. Судя по тому, что с нее сняли не только одежду, наручные часы и кольца, но даже ножной браслет, эти условия вряд ли ей понравятся.

Восьмой неизбежно приходилось рисковать. Пару раз она попадала в крутые переделки и до сих пор считала чудом, что осталась живой. Случалось, ее грабили, насиловали и избивали до потери сознания, после чего она долго зализывала раны и отлеживалась, не работая, а значит, голодала. Правда, были в ее жизни и белые полосы. Последняя такая полоса началась совсем недавно. Однако сейчас у Восьмой возникло стойкое предчувствие, что ничего хорошего ее не ожидает.

Чего Шестому не хватало, так это очков. Их отсутствие он ощутил сразу же после пробуждения. Он долго шарил вокруг себя, досконально изучив фактуру ткани, которой был обтянут матрас, затем обследовал прикроватный столик. Очков там не оказалось. И это было похуже, чем явное несоответствие высоты столика высоте привычной ему тумбочки, много лет стоявшей в его спальне.

На тумбочке, да и возле нее, всегда валялось множество книг, а среди них обязательно лежали очки. Что касается очков, Шестой был чрезвычайно аккуратен. Без них он превращался в получеловека, не способного разобрать, что творится в трех шагах перед его носом. И оставалось лишь беспомощно моргать, с растерянным видом озираясь по сторонам. Именно за это его дразнили еще в школе, нередко доводя до истерики. Сколько же он вытерпел насмешек и издевательств и сколько мог бы порассказать о жестокости детишек, считающихся невинными существами!

С тех пор он никому не доверял. Он был совершенно одинок и не знал другого состояния. Он чувствовал себя как рыба в воде в нереальных мирах книг и компьютерной сети, но чтобы читать и видеть значки на мониторе, нужны очки. Они так же необходимы, как, например, пальцы рук. Поневоле приходилось беречь их, и это сделалось почти инстинктом.

А вот сейчас все складывалось чертовски странно и чертовски неудачно. Если уж оказываешься непонятно где, то неплохо было бы по крайней мере осмотреться. Для начала. Однако он был лишен даже этой возможности. Впрочем, жизнь столько раз била его, в том числе ногами в живот, что он привык держать удар. Он знал: даже в самой паршивой ситуации самое главное — выстоять первое время. Потом что-нибудь подвернется. Или не подвернется. Но рано или поздно все закончится. И это утешало Шестого, у которого не было никаких оснований считать себя баловнем судьбы.

В течение нескольких минут он собирался с духом, прислушиваясь к тихому тиканью часов, показавшемуся ему оглушительным, когда он обнаружил пропажу очков. Теперь его органы чувств приходили в норму — по крайней мере пять из шести, потому что шестое чувство было у него достаточно развито. И сейчас оно подсказывало, что здесь есть и другие люди. Если он сделался беспомощным, значит, обязательно должен найтись тот, кто этим воспользуется. Такова была болезненная истина, выстраданная им до алмазного злобного блеска. Для чего нужен подслеповатый маленький толстяк, как не для того, чтобы оказаться в роли боксерской груши, набитой интеллектуальным багажом? Можно ли придумать лучшее мерило нежизнеспособности определенного подвида современного человека, лучшее свидетельство его вырождения?

Он сцепил зубы. В любом случае сдаваться он не собирался. Мощная воля, благодаря которой он выстоял в детстве и юности, продолжал учиться и работать несмотря ни на что, проявила себя и теперь. Он решил идти навстречу неизвестности, однако неизвестность опередила его.

В тишине, простреливаемой только тиканьем часов и ударами сердца, он скорее угадал, чем услышал, как в нескольких метрах от него открылась дверь. Кто-то прокрался в комнату и приближался к нему, стараясь ступать бесшумно. Шестой улавливал едва различимые шорохи — его слух до крайности обострился. При этом он лихорадочно соображал, что можно сделать, чтобы не напоминать самому себе так явно жертвенного барана.