Горные дороги бога - Вероника Иванова

Логр Тори не был влюблен в Янну Лири. И в то же время жизнь вдали от нее казалась ему пустой и никчемной. Он даже научился верить в запрещенное божество, только бы находить повод для встреч. И когда ей пришлось покинуть пределы мира, понял, что и мятежному вельможе здесь более нет места. Удерживало только одно: тело, покоящееся в усыпальнице. Он мог приходить, смотреть на молитвенно сложенные ладони и тревожно сдвинутые брови, касаться прохладной, но все еще живой кожи, пытаться услышать биение ее сердца…

Убогое счастье продлилось недолго. Кто именно поджег усыпальницу, так и не узнали, хотя поговаривали, что с факелом видели женщину, странно похожую на супругу всем известного в этих краях вельможи. Поисков не вели, потому что никто не заявил о желании покарать убийц. Логр Тори, по крайней мере, ни единым словом или взглядом не показал своего желания искать правосудия, и на какое-то время тишина и спокойствие вернулись в вельможный дом. Пока не сошли снега и по тайным тропам не зашагали первые в том году контрабандисты.

Он принял решение сразу же, как только увидел обгоревшие трупы, потому и оставался хладнокровно-рассудительным до последнего дня. Даже когда принес на своей груди кокон, обещавший долгожданную встречу, ни одна черточка лица не дрожала. И жена, получившая обычный вечерний поцелуй, ничего не заподозрила. А потом все было просто. Нужно было лишь дождаться первого хлопка крыльев…

Однако с «родной» стороны все представлялось несказанно более легким, чем оказалось на самом деле. Логр полагал, что попадет в то же место и лишь немногим более позднее время, чем та, к которой он стремился, а действительность безжалостно разрушила все планы. Ему пришлось искать, искать долго и упорно, меняя тела и ни на минуту не останавливаясь. Его торопила неясная тревога, очень похожая на ту, что крылась за мертвенным покоем лица Янны Лири.

Во всех своих проповедях и беседах наставница всегда говорила о жизни. О предназначении, которое при рождении выдано каждому. О том, что Всеединый даровал «врата мечты» тем, кто не находит в себе силы жить и бороться за свою веру. Она не хотела уходить. И собиралась вернуться. Вот только теперь возвращаться ей было некуда, и именно об этом Логр Тори хотел сказать самой дорогой для него женщине.

Жить можно было и в чужом мире, пусть наполовину в рабском служении, исполняя подчас отвратительные и нелепые желания кукол, но это все равно было жизнью. Это давало надежду. Шанс однажды или дождаться, или самому совершить нечто чудесное. Но с сегодняшнего дня…

Он снова остановился, уже на последнем повороте тропы. Внизу, у подножия склона, из десятков печных труб поднимались струйки дыма, неся с собой ароматы свежеприготовленной еды, раздавались голоса, то ли счастливые, то ли спорящие друг с другом, шумела вода горной реки, звенели молоты в кузне. Там ждала жизнь, в которую надо было возвращаться и которую он теперь ненавидел.

Часом позже, когда на селение начала спускаться с гор ночь, Логр Тори зажег свечу и закрылся в комнате, любезно приготовленной ему для ночлега одним из местных жителей, потому что гостевых домов здесь отродясь не существовало. Сел за стол и открыл единственное наследство, что оставила ему сладкоголосая проповедница: толстую книгу с листами, заполненными многолетними записями.

Он читал всю ночь, желая прикоснуться к душе той, что однажды изменила его жизнь, но в старательно выведенных строках упорно находилось совсем другое. Размышления о знаках судьбы, о сути Всеединого, о цели, внезапно возникшей тогда, когда руки уже хотели опуститься…

Последний исписанный лист был перевернут, но Логр Тори еще долго сидел и смотрел на пустую страницу, стараясь уложить в голове то, что узнал из дневника Янны Лири, и то, что видел наверху древней дозорной башни. И только где-то ближе к рассвету, вползшему в комнату серыми струйками наступающего утра, оцепенение ослабило свою хватку, а пальцы бывшего вельможи – ныне удачливого торговца шелком – взялись за перо, то самое, которого еще совсем недавно касалась проповедница, и вывели на чистом листе всего одно слово.

«Двуединый».

А еще мгновением спустя первые три буквы подпер снизу решительный росчерк.

И сейчас…

Небо казалось невозможно высоким, несмотря на приближающийся вечер и дымную пелену облаков, стыдливо румянящихся в ожидании теплой летней ночи. Где-то за головой неуверенно болталось солнце, словно раздумывая, начинать катиться к закату или все же повременить, но его лучи не попадали мне на лицо, потому что втыкались в мелкоячеистую сеть горошка и плутали там, не видя выхода.

Под лопатками отчетливо ощущалась земля, не слишком хорошо просеянная от мелких острогранных камней. Ногам было легче, они утопали в ковре примятой травы, но холодные влажные стебли тоже не доставляли телу удовольствия, и желание лежать становилось все меньше и меньше. Пока не исчезло окончательно и последним своим вздохом не потянуло меня наверх. К небу.

Путь был проделан длинный, и его еще можно было проследить по заломанным стеблям и развороченным краям грядок. От самого дома почти до изгороди. До горошковых зарослей. Оставалось немного, всего несколько футов, чтобы выбраться на улицу, вот только силы закончились так некстати. Или беспамятство догнало ровно на этом месте. Задержало, опрокинуло, накрыло тяжелым плащом, примостилось рядом…

Полежало и ушло.

Ничего не болело. Внутри. А вот кожу тянуло и саднило, словно она вдруг стала мне немного мала. И настойчиво хотелось почесать, особенно грудь и шею.

Кафтан изрядно пострадал, прежде всего от близкого знакомства с землей и садовыми дорожками. Рубашке тоже не слишком-то повезло: висела наполовину влажными, наполовину затвердевшими, как камень, складками, взметнувшими в воздух изрядную понюшку пыли, когда я начал стаскивать с себя испорченную одежду, чтобы добраться до особо нуждающихся в почесывании мест. Правда, когда оголиться все же удалось, подумалось, что можно было бы и подождать с раздеванием. Ради сохранения душевного спокойствия.

Они были рассыпаны по всему телу причудливыми узорами, смутно повторяющими линии кровеносных сосудов, тех, что покрупнее. Бусины, переливающиеся всеми оттенками лилового. Как они держались за кожу, было непонятно, но, когда я попробовал сжать и отодрать хотя бы одну из них, ничего не вышло. Шарик расплющился до тонюсенькой скользкой пленочки и вытек из пальцев, чтобы, оказавшись на свободе, тут же вернуть себе прежнюю форму.

Все это мне что-то напоминало. Что-то недавно виденное…

Я оперся ладонями о землю, чтобы подняться, и уши едва не заложило от оглушительного треска. Повсюду вокруг меня были рассыпаны то ли чешуйки, то ли скорлупки, в которых лишь при долгом и внимательном рассмотрении можно было опознать иссохшие остатки стручков. Тех, что еще совсем недавно висели на вьющихся стеблях горошка. Самого нежного на свете, если, конечно, демон верно понял и тщательно выполнил желание старого садовника.