Святой праведный Алексий Мечев - Анна А. Маркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для самого Батюшки давно уже не существовала личная жизнь — он очень редко оставался наедине с собою, и помню, когда даже тяжелые болезни заставляли его по предписанию врачей ограничить приемы, не выходить в церковь, он тяготился этим и весьма часто нарушал свой режим.
И готовящимся быть священником он указывал на свой жизненный путь как на образец пути пастыря. «Ты не думай, — говорил он, — что быть народным священником — удел немногих избранников. Вот я всю жизнь с народом, я — народный священник, и на меня смотрят как на диковинку, а между тем каждый пастырь должен быть таким «народным». И когда я, помню, приходил к нему с сомнениями насчет своего пастырства, он успокоительно говорил мне: «Ты будь покоен. Пасты рем ты будешь, я в этом уверен, но нужно тебе измениться. Ты вот все с собой носишься, «блажишь», свое личное переживаешь, а попробуй жить для людей, ну хоть для своих родных или близких, живи их радостями и скорбями, забудь о своем личном; увидишь, как хорошо тебе будет».
«Друг друга тяготы носите — и тако исполните закон Христов».
Батюшка о. Алексий носил на себе безмерные и бесчисленные тяготы и скорби приходивших к нему людей. «Я твои грехи на себя беру, — говорит Батюшка одному. — Ты меня только слушай, а отвечаю за тебя Господу — я», — говорит Батюшка другому, разум которого не может согласиться с советом или повелением Батюшки.
Не знающему Батюшку человеку, а тем более неверующему в этих словах не покажется ничего особенного, но тем, кто знал пламенную веру старца, понятно, что такие страшные и ответственные слова он не мог произносить механически, по заученной или привычной формуле, но что в них он действительно перекладывал на себя тяготы другого. Этим и объясняется та живительная легкость на душе, радость и спокойствие «обремененных», уходивших от Батюшки.
Он действительно, как и сам говорил, «разгружал» их, превращал их из отчаявшихся, угнетенных пессимистов в христиан, постоянно радующихся о Боге. Стоит только взглянуть на его памятную книжку, испещренную сотнями имен, и живых, и усопших, книжку, с которой он никогда не расставался, чтобы понять его собственные слова, которые говорил он, указывая на свое сердце: «Я вас всех здесь ношу».
В домашней жизни своей Батюшка был крайне прост и скромен. В кабинете его, в комнатке, груды раскрытых и нераскрытых книг, и письма, и множество просфорок на столе, и сверну тая епитрахиль, и крест с Евангелием, иконы и образки и общее хаотическое состояние комнатки показывало, что Батюшка всегда занят, что ему всегда некогда, что его всегда ждет — и дома, и на улице, и в церкви — великая работа любви и самоотвержения. Часто, бывало, зовут Батюшку чай пить, обедать, а он сидит у себя в комнате и, ничего не замечая, горячо убеждает кого-то. Когда домашние его, не вытерпев, стучат и входят в его комнату, говорят, что нельзя так относиться к своему здоровью, Батюшка делал вид, что сердится (по-настоящему сердиться он не умел), и говорил: «Ну вот, опять вы за свое. Разве я без вас не знаю? Я уже сказал, что занят. Вот отпущу его и приду». А то, бывало, скажет мне: «А ну-ка… принеси мне стаканчик чайку». И пьет на ходу, среди разговоров чай, иногда и обедает так же.
Эта вечная сутолока людей, эти бесконечные очереди и целодневная работа Батюшки заставляли его попросту игнорировать свое здоровье. Только настойчивые убеждения родных и близких «за послушание» заставляли его обращаться к докторам и пить лекарственные снадобья.
Раз, я помню, провожал я его к одному доктору, и он говорил мне: «Мне несколько лет тому назад доктора предсказывали, что я умру, если буду переутомлять себя, а видишь вот — и до сих пор мы с тобой живем».
Летом уезжал Батюшка обыкновенно в Верею, где одно время и я с ним жил. Время отдыха своего Батюшка проводил больше в духовном чтении, заставляя иногда меня читать «Жизнь пустынных отцов» или «Авву До-рофея», где при этом любил приостанавливать чтение и размышлять или подкреплять что-либо особенно интересное фактами из личной практики. А то, замечая во мне какой-нибудь тайный порок или смущение, выберет при чтении назидательное место и прочтет мне его. «Вот так-то и мы с тобой должны поступать», — скажет он, и чувствуешь, что даже на отдыхе он не перестает заботиться о своих детях и очень мало времени уделяет себе.
Писем Батюшка писал много, приходило их к нему еще больше. Всякое письмо Батюшка успевал внимательно про честь, иногда делал выписки в свою памятную книжку и вскоре же писал ответ. Вообще и в домашней жизни своей, и на отдыхе он не оставлял никогда забот о доверившихся ему душах, подтверждая этим собственные же слова: «Я всех вас здесь, в сердце ношу».
Многие думали, что жизнь сердцем является противником всяких разумных достижений: культуры, науки, искусства, техники, что Батюшка есть именно один из тех «неприемлющих мира», каковыми являлись многие подвижники, и особенно из числа монашествующих. Нет, окружающие его студенты, техники, художники, писатели знают, что Батюшка не только не высказывался против культуры, но, наоборот, поощрял тех, кто занимается науками и искусством, если все это делалось во славу Божию. Батюшка был против только обоготворения науки, обоготворения разума, поэтому он многих предостерегал от уклона в отвлеченность, указывая, что задача истинной науки — дать человеку практические реальные знания, а вовсе не решать отвлеченные вопросы о происхождении мира или бытия Бога. Равным образом в жизни общественной он был одновременно и добрым пастырем, и честным гражданином. Он призывал каждого из своих духовных чад честно выполнять свои обязанности гражданина, если только они не противоречат заветам Христа. Помню, в тяжелое голодное время 1920–1921 годов многие служащие советских учреждений говорили Батюшке, что они манкируют, опаздывают, сидят без дела потому-де, что «все равно для безбожников не стоит работать», и он в силу послушания заставлял их проникнуться чувством
