Разные рассказы - Сергей Герасимов

Путь обратно она уже проделала без страха и даже постояла на своем мостике, заглядывая в глубину. В глубине высокое напряжение рязряжало себя синими вспышками. Трещина продолжала расширяться весь день и в половине двенадцатого лестница обвалилась. Я точно знаю, что в доме нет другой лестницы - значит, сегодняшний мостик был последним.

* * *

Этим вечером он не пришел вовремя. Не пришел ни в семь, ни в девять, ни в двенадцать. Если я его потеряю, - говорила себе она, - я не смогу жить. Разве что ради ребенка. Я даже не знаю, смогу ли я жить без него даже ради ребенка. Ей казалось, что потолок, как в одном старом фильме, начинает опускаться и придавливает в её к полу. Ей не хватало воздуха. Она была как рыбка в сачке рыболова - сколько не бейся, а сковородка близится. Она падала с нераскрывшимся парашутом. Она тонула, закупоренная в батискафе. Она лежала, прализованная, на рельсах, а поезд надвигался на неё из ночи. Нет пытки страшнее, чем тиканье часов - каждая секунда как игла, каждая секунда как укус, каждая секунда как тромб, который уже начал свое путешествие по артериям, каждая секунда... Дважды длинно бибикнул автомобиль и она очнулась. Выбежала во двор, заперла в сарае уже сходящего с ума Гавчика. Распахнула калитку - бибикалка ещё не успела затихнуть в её голове.

За калиткой была голая степь с шатром из рассыпанных звезд над степью. Почему звезды безжалостны? - подумала она невпопад; из машины вышли двое мужчин, они несли третьего.

- Что с ним?

Он был просто пьян. Простосправлялиденьрождения. Кого? Левчика. Ну да, Левчика. Двое несущих были тоже пьяны. Может быть, вы останетесь до утра? Останемсяхозяйкаостанемся. С ним все в порядке? Ачто, родилсяуженасвете такойфраер, чтобнашегоСтасикаобидеть? Конечно, где ж найти такого фраера.

Ночью она затосковала и вошла в комнату, где ночевали Стас и его друзья. Один из друзей, не замечая её, мочился в трещину. Поднял голову, заметил.

- Хреновая это у вас штука, - сказал.

- Какая?

- Дыра.

- Мне тоже не нравится.

- Если б в моем доме была такая, я б её сто процентов заделал.

- Ты знаешь как?

- К экстрасенсу сходи, они помогают.

- Уже ходила.

- И что?

- Бред, - ответила она.

- Вот и я говорю, что бред.

Друзья уехали утром, а она приготовила завтрак, села у постели спящего мужа и стала смотреть. Зеленый совсем. Проснись, плохо тебе? В следующий раз помрешь, если так напьешься. Потом пошла мыться.

Она заснула в ванне, от усталости и покоя, от того, что все закончилось хорошо и проснулась чувствуя, что кто-то гладит её грудь. Во сне это была змея; змея пила молоко из её груди. Вздрогнула, плеснув водой.

- Уйди.

Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил. Как на праздник собрался.

- Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, - сказал он, - ещё нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем её засыпать вместе.

- Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, - сказала она.

Дрожь в груди не унималась. Она ещё чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.

- Я последний раз тебя прошу.

Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик. Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы её избил, если бы не её живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом? Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.

У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец - да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки её тела.

- Не толкайся, - сказал он.

Ну давай, коснись ещё раз.

- Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.

Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.

- Как это ты видишь? - спросил он.

- Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?

- На работе я не помню, что такое женщина.

И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.

- Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?

Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать ещё раз, я послушаю.

- Рассказывала.

- Ну тебе же точно нравится, - она положила руки ему на плечи.

- Сейчас сюда войдут, - сказал он.

- А теперь тебе нравится ещё больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?

Он обнял и стал смотреть через её плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.

- Знаешь, мне очень плохо, - сказал он.

- Знаю. Это она?

- Она.

- Она тебя не любит.

- Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое. Это трещина.

- Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.

- Да, она просто дерьмо, - согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся её пальцы. Чувствовал её бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. - Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, - сказала Валя, - она не может быть такой плохой.

- Она ещё хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.

* * *

Вначале сентября снова приехали её мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.

- Ну как вы тут? - громко спросила мать.

- Нормально.