Хачатур Абовян - Вагаршак Тер-Ваганян

Писем Абовяна к Назаряну я в литературе не встречал. Я их не нашел ни в одном указателе. Возможно, что они ускользнули из поля моего зрения. Но если они не были напечатаны, то они погибли, как погибло огромное количество писем, дневников и рукописей Назаряна совеем недавно, на наших глазах.

Эта переписка известна мне лишь по односторонним публикациям «Мурч'а и Тараз'а» через письма Назаряна.

Но какое изумительное зрелище представляют эти несколько писем Назаряна.

Сквозь благопристойную, ученую, салонно-выдержанную, слегка сверху вниз смотрящую проповедь общерусского стиля либералишки нет-нет да и пробивается радуга страстей Абовяна, вопль отчаяния и восторг проснувшегося человека, все крайности благороднейшего демократа, оставившего все блага цивилизации ради внедрения света и культуры среди сотен тысяч отсталых, темных, измученных и эксплуатируемых.

На этих письмах я хочу задержать внимание читателей, хотя и нарушая пропорции книги, но избежать этого не могу. Чтобы оценить Абовяна надо видеть его рядом с таким обстриженным со всех сторон европейцем, как Назарян. Невознаградима потеря писем Абовяна. Но мы не можем на этом основании отказаться от нашего намерения: мы попытаемся видеть его сквозь письма Назаряна.

Первое письмо по приезде в Тифлис было краткое, вероятно, сухое и официальное, Абовян был недоволен Назаряном, не принимавшим надлежащего участия в его проводах из Дерпта. Ответ Назаряна — сплошное оправдание, извиняющееся объяснение причин. Объяснения странные, никого ни в чем не убеждающие. Сомнительно, чтобы они удовлетворили Абовяна. Зная Назаряна, можно бы предположить, что этот размеренный либерал имел какие-то более веские основания очутиться занятым в день отъезда Абовяна. Такое предположение весьма правдоподобно, но мы решили держаться только фактов, поэтому ограничим себя.

Вскоре боль от тифлисских неудач пересилила неприятное чувство и Абовян написал искреннее письмо. Впечатление свое от этого письма Назарян резюмирует словами, которые отраженно сохранили на себе огонь речей Абовяна.

«Сообщенное тобою из Тифлиса о наших соотечественниках меня опечалило и подтвердило ранее высказанные слова. Естественно, действительность эта печальна. Порок господствует на золотом троне и никто не обращает внимания на целительные предложения в пользу народа. Слышу о тех мысль и душу раздирающих грехах, какие ты описываешь в своем письме… Ты говоришь: «я должен оставить дом и родину и искать себе новые» — из этого я могу вывести, сколь несносно тебе твое окружение. Но скажи, Абовян, неужели честные чувствительные сердца наших потомков не наложат печать проклятия на наш отход от отечества».

И дальше длинная проповедь необходимости терпения, необходимости для реформаторства длительной борьбы и т. п. Он с размеренностью истого либерала успокаивает Абовяна, призывает к терпению, и, наконец, взывает к его аннибаловой клятве служить народу. С черствостью стороннего наблюдателя Назарян отвечает на душераздирающий вопль плоскими и пошлыми общими местами…

Десятого февраля Абовян опять пишет Назаряну, страстно изливая перед ним свою душу. Назарян отвечает: «Четвертого сего месяца получил твое письмо от 10/XI и из него я ясно вижу, каково твое положение. Ты не удручайся, а крепись терпеливо и решительно, пока перед тобой не откроется лучшее будущее. Нет ничего величественнее, нигде человек не кажется таким великим, как в войне против господствующей силы, как в борьбе против мнимой неустранимой судьбы, за утверждение правого дела — своего достоинства»… «Тысячу благодарностей создателю и гуманным товарищам (в их числе и Абовяну! — В. В.), что я спасся из этого развращающего потока, имел счастье духовно отдохнуть в кругу культурных людей».

О, жалкий либеральный заяц! Твой создатель тебя уже тем спас от испытаний, что создал столь рыбокровным!

Несколько ниже он продолжает: «Так как ты без работы, не понимаю, как ты живешь без средств в чужом городе. Вильгельм Краузе мне сообщил, что тебе поручили должность на сто рублей серебром и ты отказался, но почему, не пойму. Скажи, после экзамена на звание учителя ты никакой должности не получил? Как я слышал, Паррот на основании твоей просьбы хочет добыть тебе чин. В России раз и навсегда так: личные достоинства ни во что не ставятся».

Двадцатого марта он благодарит Абовяна, что тот его спас из этого ада, а двадцать восьмого августа увещевает его «подчиниться судьбе» и оставаться в этой «развращающей среде». «Боль твоего сердца среди этих людей я себе ясно представляю. Дерпт, друг мой, тебя очень изнежил (избаловал), ты теперь должен подчиниться судьбе, которая, конечно, незавидна. Всесилие всеизменяющего времени, надеюсь, прекратит твои жалобы… Сообщенное тобою о глупых взглядах армянского духовенства на счет лютеранской церкви наполнило мое сердце страхом. При таких обстоятельствах следует быть очень осторожным при сношении с людьми, которых душа навеки застыла в скорлупе — и неспособна подняться до уровня истины. Разумеется, ты теперь живешь в жалкой стране китайщины, где люди фанатически все свое преувеличивают, а чужое презирают. Какое несчастье жить среди людей, которые не имеют свободы мыслить… которые всю свою жизнь, как скоты, проводят окованные цепями заблуждений, и предрассудков»…

Эти письма разительны. Они вскрывают перед нами самую сердцевину назаряновского либерализма и его отличие от демократизма Абовяна. И хотя последний отраженный, однако столь ярко, что трудно не видеть его границы и резкие контуры. Либерал Назарян к тому же ханжа и лицемер, ценою чужой жизни решающий «национальные проблемы», ханжа, ибо «вопреки своим проповедям о необходимости принести себя в жертву идеалам, предпочел остаться вне этой «китайщины».

Одной рукой он писал Абовяну приведенные «утешения» со ссылками на «чувствительное потомство», а другой выводил слезницы Френу: «Нетрудно предвидеть, имея в виду враждебное отношение среды, что ожидающее меня положение на родине не будет подходящим для осуществления моих целей. Предвидя мое состояние среди моих тысячами предрассудков одурманенных компатриотов, кажется мне или даже ясно, что вдали от родины, вдали от недоверчивых и завистливых глаз армян много более продуктивно я могу воздействовать на них, чем работая в их среде».

И этот обыватель читал проповеди Абовяну!

Он звал Абовяна на подвиг, а сам изо дня в день готовил себе условия тихой, безбедной ученой карьеры в «цивилизованной» среде. Не хочу этим сказать, что и Абовян должен был последовать за Назаряном и не идти в среду грубой китайщины, клерикального террора и феодально-ростовщического произвола, что и он не должен был делать свое великое дело демократизации культуры.