Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

Как я потом плакала после этого. Пришлось мне соседке свою заколку взамен подарить. Аман, какая это была красивая заколка — вся в камушках разноцветных, крабом называлась. Мне ее дядя из России привез. А она еще недовольна была, хотела, чтобы я ей кофточку в придачу дала. Я сказала, не могу, бабушка, если узнает, убьет меня. Аман, какие люди жадные бывают.

— Хадижа! — позвал дедушка. — Иди принеси мою папаху!

Не дай Аллах, они меня тут найдут, вообще никуда не пустят, испугалась я.

— Хадижа! — еще раз позвал дедушка.

Я не отзывалась.

— Где она? — спросил он у бабушки.

— Может, в саду?

— Иди, да, позови ее, пусть мне папаху найдет.

Они вместе вышли во двор, а я быстро-быстро выскочила и бесшумно взлетела по лестнице. Открыла на втором этаже окно.

— Я здесь! — крикнула я.

— Ты что там делаешь? — спросила бабушка.

Они с дедушкой стояли рядом во дворе, обутые в одинаковые галоши, и смотрели наверх. От солнца лысина дедушки блестела.

— Асланчика качаю! — крикнула я.

— Ты бабуш-ки-на-а… — Бабушка сделала сладкое лицо.

— Принеси, да, мою папаху.

Я выбежала в коридор, посмотрела по сторонам. Папаха лежала на столе. Я схватила ее и хотела уже быстро спуститься, но что-то блеснуло мне в глаза. Я повернулась и увидела лучи света, которые спускались из дырки в крыше — ее так до сих пор никто и не заделал. Мне даже показалось, что под этой дыркой, прислонившись спиной к стене, сидит мать с закрытыми глазами, и солнце падает на ее худое белое лицо. Как у меня внутри все перевернулась! Как я заплакала. Я села там же, где сидела моя мать и через слезы стала смотреть на эту дырку. От солнца у меня перед глазами поплыли зеленые пятна. Я хотела позвать маму, но вспомнила, что с мертвыми нельзя разговаривать, шайтан вместо них может отозваться. Я прислонилась к стене, закрыла глаза и стала вспоминать мамино лицо. Почему так, не знаю, но я его как будто помню, когда представляю целиком, а когда по отдельности — глаза, нос, рот, — уже не помню. А раньше помнила.

— Хадижа, тебя за смертью посылать! — крикнул со двора дедушка.

Я вздрогнула, открыла глаза и увидела папаху, которую держала в руках. Я каждый день видела ее на дедушке, но не замечала, какая она уже стала старая и местами лысая. Я покрутила шерсть пальцами, она осталась прямой. Я тогда дернула пальцами за клочок шерсти и выдернула его. Аман, папаха лысеет, как дедушка.

— Что у тебя с глазами? — спросил дедушка, когда я спустилась во двор. — Ты почему плакала?

— Асланчика жалко оставлять, — обманула я.

Дедушка надел папаху, заложил руки за спину и, сгорбившись, смотрел на меня. Его глаза стали желтые, как пальцы от табака. Он тяжело дышал.

— Дедушка, ты почему себе новую папаху не купишь?

— Зачем мне? Мужчина за всю жизнь носит только четыре папахи, больше ему не надо. Это у меня четвертая. Когда я умру, хочу, чтобы меня похоронили в моей старой папахе. Я к ней привык. Папаха не жена, чтобы ее менять на новую.

— Дедушка, а сколько лет твоей папахе?

— Сколько тебе. Помню, когда ты родилась, я барана зарезал, так аккуратно снял с него шкуру, нигде не порезал, потом из нее наш портной Самед мне сшил папаху. Лучше Самеда никто папахи не шил. А эти, которые его сын теперь шьет, это папахи, что ли?

Я хотела спросить дедушку, почему я не такая и какая бывает такая. Но не спросила — он же узнал бы тогда, что я их подслушивала.

— Ты меня теперь слушай, я тебе говорить буду. Сюда слушай. — Дедушка вытащил руку из-за спины и дотронулся до моего уха. — Ты в город поедешь, там будешь жить, учиться. Там жизнь другая, не как в селении. Много незнакомых людей, много плохих людей. Темные духи, они, когда видят светлых духов, хотят их на свою сторону перетащить. Тебе когда будут плохое говорить, будут плохому учить, уговаривать будут плохое сделать, ты уши закрой, не слушай, сразу меня вспоминай, бабушку вспоминай, дядю вспоминай. Мы тебя плохому не учили. Слава Аллаху, нашу семью все уважают. Ты про нас всегда думай, и отойдут от тебя темные духи.

— Дедушка, откуда ты знаешь, что я — светлый дух?

— Э-э-э, смотри, какой я старый, уже четвертую папаху ношу. Я знаю, что моя Хадижа — светлый дух.

— Дедушка, а получается, что шайтаны сильнее Аллаха?

— Что ты говоришь?! Кто тебе такое сказал?! Ни грамма не сильнее! Просто Аллах тоже не всегда вмешивается. Он тебе Коран дал, молитвы дал, еду дал, одежду дал, живи, да, не слушай шайтанов. А если слушаешь — не веришь, значит, Аллаху, в рай он тебя, значит, не возьмет. Он тоже проверяет, как ты в него веришь. А так шайтаны ни грамма не сильней. Даже один человек и то сильнее десяти шайтанов, если он в Аллаха верит, молится как положено, все соблюдает, живет как Аллах ему сказал. Тогда ни грамма они не сильнее. Это шайтаны назло хотят Аллаху сделать, воюют за наши души. А ты вот сюда слушай, — он снова прикоснулся к моему уху, — и не выпускай слова, которые я тебе сказал. Пусть они всегда с тобой будут. Тогда все хорошо будет.

Дедушка повернулся, снова положил руки за спину и, согнувшись, вышел за ворота. На годекане сидеть пошел. Все старики в нашем селе ходят согнувшись и положив руки за спину.

Я сидела в саду у обрыва. Скоро коровы пойдут с пастбища домой. Летом конец дня долгий. Это зимой ночь сразу падает на село, как будто ее уронили с неба. Вечер тянется золотисто-красной ниткой, потом идет темно-синяя нитка, когда солнце уже ушло, но горы вдалеке еще различимы, потом только наступает темнота.

Мне хорошо были видны горы через речку и кладбище. Горы стояли спокойные, их ничто не могло побеспокоить — ни мой отъезд в город, ни смерть кого-нибудь из сельчан. Они просто стояли и сверху смотрели на нас. В селе все менялось, а они оставались все такими же, ничем не показывая, нравятся им эти изменения или нет. Почему так? Скоро я уеду. Мне будет их не хватать, думала я, а они даже не заметят, что меня тут больше нет. Они так же неподвижно и молчаливо смотрели сверху и на мою маму, когда она была маленькой и, наверное, приходила на этот обрыв, посидеть, а потом в один прекрасный день уехала в город. Им было все равно. Им было все равно и когда мама после смерти отца вернулась. У них же самих ничего не менялось, столько тысяч лет они простояли тут. Они видели и мою бабушку, когда она была маленькой. И ее бабушку. И бабушку бабушки. Им было все равно, когда кто-то рождался, а кто-то умирал. Какая им разница — один умер, другой родился. За что тогда я люблю их, если им до меня все равно?

Я отвернулась от гор и стала смотреть на кладбище. Могилы тоже как маленькие горы. Стоят неподвижные. Что делается под их камнями? Лежат белые скелеты или умерший человек еще не успел испортиться? Я как представила этих червей, которые едят умершего, чуть не вскрикнула. Аман, я поняла! Это только с виду кажется, что на кладбище ничего не происходит — сверху стоит неподвижный камень, а снизу что-то живое ползает, копается. Дедушка мне рассказывал, что раньше, совсем давно, когда еще не родилась прабабушка бабушки, людей хоронили в скалах. У нас есть такие с другой стороны села — мимо них проезжаешь, когда едешь из села в город. Их хоронили в каких-нибудь дырках и закрывали камнями. Потом про эти скалы забыли и стали хоронить на кладбище. А один раз эти камни попадали, и вместе с ними из скал на дорогу выпали белые кости. Их собрали и положили на место, но камнями не закрыли. И белые скелеты еще долго выглядывали из скал. Когда люди ехали в город — а дороги узкие: с одной стороны скала, с другой — высокий обрыв, под которым течет речка, — то можно было вытянуть из машины руку и потрогать эти кости. Только зачем? Неприятно же! Вдруг это наши родственники, мы же не знаем. Потом кости убрали. Я даже была рада, что своими глазами их не видела. Страшно же!

Я хотела понять, какими бывают такие. Я смотрела на кладбище и шептала про себя: «Почему бабушка сказала, что я такая?» Как бы я хотела, чтобы мама была жива. Я бы у нее спросила. Не знаю почему, не могу объяснить, но я знала, что мама, как дедушка, сказала бы, что я не такая. Просто я так хотела это услышать от нее, а не представлять, как будто она это говорит. Я уже давно не помнила ее голоса. Аллах, как я могла его помнить, если она всегда молчала или говорила очень тихо?

Честно говоря, мне было совсем не спокойно. Я давно уже не была в городе, я привыкла жить в селении. Раньше, до того как приехала, тетя Зухра, я засыпала и просыпалась с одной только мечтой — уехать из села. Но когда мечта исполнилась, мне захотелось еще чуть-чуть пожить здесь. Почему так бывает? Сначала тебе кажется, что ты полжизни отдашь за то, чтобы твое желание исполнилось, а когда это происходит, ты хочешь еще чуть-чуть подождать. Так у всех бывает или только у меня? Кого мне спросить?

Я переживала: а вдруг мне будет плохо в городе? Там одни чужие люди, шайтаны, которые будут бороться за мою душу. У меня сердце забилось. Я же там ничего не знаю, не помню улиц. Как я буду находить правильную дорогу? У нас в селении все легко — одна дорога, ни за что не потеряешься. У нас все всех знают, все тебе помогут, если что-то случится. А кто мне там поможет? Что я буду делать, если те, с кем я буду учиться в университете, будут надо мной смеяться из-за того, что я сельская, а они городские, что я не модная, а они модные? Я даже не знаю, как выглядит университет. Наверное, он такой же большой, как наше село. И учителя там другие, не как наш сельский учитель, а такие, как по телевизору показывают. Ой, как мне стало страшно. Я уже не хотела, чтобы мечты сбывались. Пусть бы лучше я умерла и вот так спокойно лежала в могиле, всегда бы спала, не просыпаясь. Ничего бы мне было не надо, никуда бы я не уезжала, ни о чем бы не мечтала, просто лежала бы себе в тишине, спокойная, без всяких желаний.