Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

Нет, так со мной не случится, продолжала я мечтать, я же только вид буду делать, на самом деле я же хочу выйти замуж за Махача. Мы будем сидеть за столом рядом, и если он коснется своим рукавом моего рукава, я даже отдерну руку, но так, чтобы гостям было не видно. Пусть знает, какая я порядочная. Все вокруг нас будут танцевать, веселиться. Одни мы будем сидеть, не шевелиться, как куклы в магазине. Потом настанет вечер, нас поведут к машине. Мы сядем в джипе рядом и не будем смотреть друг на друга. Так и пройдет вся дорога до их дома — в тишине, только звук машины будет слышен.

Я приложила руку к груди. Какая у меня рука горячая — согрелась. Мне трудно было представить тот дом, в который меня привезут, я же никогда не была в богатых домах, только снаружи видела дом генерала Казибекова. Говорят, в Махачкале возле дверей некоторых домов стоят каменные волки или львы. Что там туалеты бывают такого размера, как наши комнаты. Что там везде такие ковры, наступишь — кажется, нога утонула. Еще я слышала, что есть такие дома, в которых пол сам греется, но, честно сказать, не знаю, верить таким глупостям или нет. Как пол сам может нагреться, он же не печка?

И все равно ноги у меня потеплели, потому что я представила, что иду по такому греющемуся полу. Аллах, как некоторые люди живут. Почему мы так не живем? Почему одним ты даешь все, а другим даешь очень мало? Ты думаешь, это честно? Нечестно это совсем. Дедушка всегда говорит, что Ты справедливый. Только я пока особой справедливости с Твоей стороны не вижу. Может, когда выйду за Махача по-другому думать буду. Дай Аллах, чтобы так и было.

А что будет потом, после того как мы войдем в дом?… Мне было стыдно даже думать об этом. Я теперь понимала, что подслушивала бабушка возле дядиной комнаты в тот день, когда он женился. Неужели, у меня тоже такое будет? Какой грех думать об этом. Аман, какой грех. Уходите мысли, уходите — кыш, кыш! Я хотела, чтобы они разбежались, как куры. Я боялась, что кто-нибудь услышит мои мысли. Если Аллах все видит и слышит, он и мысли мои слышит. Я не хочу об этом думать, но почему-то, когда не хочешь думать о чем-то, все равно думаешь еще сильней. Мы заходим в спальню, там стоит большая кровать. Я приложила руку к щеке. Аман, она горит! Наверное, я сейчас вся красная. Махач подходит ко мне. Мне так стыдно. Я стою и умираю от стыда. Я отхожу от него назад, чтобы он не приближался ко мне, я же порядочная и еще через силу вышла за него. Я не замечаю, что так дошла до кровати, ударяюсь об нее сзади и падаю на белое шелковое покрывало. Какое это красивое шелковое покрывало. Все в оборках, гладкое, похожее на мое шелковое платье. Говорят, в Махачкале есть салоны, в которых продают самые дорогие платья из Европы. Я слышала, что один даже поменял новый джип на платье для своей невесты, потому что это платье шила та же портниха, которая шила для одной известной звезды из Америки. Сначала говорили, что это прямо ее платье — этой звезды. А тот, который с джипом, сказал: «А что, моя невеста должна после какой-то звезды платье надевать?» Тогда ему сказали, что не звезды платье, а такое же, как у нее, потому что одна и та же портниха им шила. Он тогда говорит: «Почему моя невеста должна носить одинаковое платье с какой-то звездой?» Ему ответили, что не одинаковое совсем, просто такое же шикарное, потому что та портниха лучше всех в Америке шьет. Он успокоился и поменял платье на джип. Зачем, да? Я не понимаю. Платье — один день надеть, а на джипе можно всегда ездить, тем более это джип, а не какая-нибудь «шестерка».

Куда я лечу? Под землю? Я упала в старый дом, в котором уже была много лет назад, но с тех пор больше в нем ни разу не оказывалась. Я сразу узнала голый глиняный пол без ковров, пустую комнату, чайник в углу. Я думала, куда чайник пропал, а он оказывается тут — внизу. Я посмотрела на стену и увидела, что ковер еще не закончен, но он стал намного длинней. Осталось еще немного работы — и его можно будет снять со станка. У меня почему-то так сильно сжалось сердце, когда я подумала об этом. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы этот ковер никогда не заканчивался. Я хотела, чтобы он был бесконечным.

Женщина с черными волосами сидела тут, у станка. Аман, столько времени прошло, а она даже не изменилась. У нее в руке была зеленая нитка.

— Садись, — она опустила руку на пол рядом с собой.

Я села и почувствовала, какой пол холодный. На такой пол только одну ногу поставишь, как холод через нее быстро забирается наверх до самой шеи.

— Как ты выросла, Хадижа, — сказала женщина и посмотрела на меня своими черными глазами. — В город едешь? — спросила она.

— Еду, — ответила я.

— Рамазан! — позвала женщина.

Пришел мальчик. Аман, он тоже не вырос! Он остался такой, какой был, когда я его видела первый раз. А может быть, вся другая жизнь после смерти матери мне только приснилась, подумала я. Может быть, я до сих пор лежу на бабушкиной кровати с высокой температурой? Может быть, я только сегодня пряталась на кладбище за чужой могилой? Может быть, мама жива… У меня сердце так забилось. Я даже не могла понять, чего я больше хочу — чтобы мама была жива или чтобы я ехала в город.

Женщина внимательно смотрела на меня, пока мальчик наливал нам в стаканы чай из нашего старого эмалированного чайника.

Я больше хотела, чтобы мама была жива. Когда я об этом подумала, женщина кивнула головой. Потом я посмотрела на свою ладонь, она была большой. Я еду в город, все время, которое прошло, — правда. Когда я поняла, что это правда, я еще сильнее захотела, чтобы мама была жива.

— Ты бываешь мне прапрабабушкой? — спросила я женщину.

Она опять кивнула головой. Взяла моток красных ниток и стала их распутывать.

— У нас в доме было все, — начала говорить она, — мы если хотели покрасить нитки, то красили их дома, какой хочешь цвет у нас был.

Я попробовала чай — такой горячий!

— Когда пришли урусы, твой прапрадед ушел на войну и там погиб. Вернулся белый конь, он плакал вот такими слезами. — Она показала красный ромб на ковре, он был такого размера, как ноготь на моем большом пальце. — Я сразу поняла, что твой прапрадед погиб, и порвала на себе платье. Пришли родственники и все забрали. Посмотри, — она провела рукой по комнате, — ничего не осталось. Ничего не осталось, — повторила она. — Только ковер оставили, я просила их, умоляла, хотела ковер закончить, они разрешили мне приходить. Рамазана уже забрали, и он выпил из их чайника. Я никогда не плакала. Никто моих слез не видел. Если бы не ковер, я бы умерла от горя. Но я ничему не давала внимания, только ткала ковер. Что бы ни случилось, я сидела и ткала. Надо было его закончить.

— Зачем закончить? — спросила я.

— Потом узнаешь, сейчас тебе это знать не надо, — сказала она. — Я так спешила. Я знала, что, когда его закончу, я умру.

— Ты умерла?

— Я еще ковер не закончила, — ответила она. — Потом случился день, о котором тебе лучше расскажет старая яблоня.

— Расскажи, да, ты, — попросила я.

— В другой день придешь, узнаешь, — сказала она.

— Опять через десять лет? Я не хочу так долго ждать. Расскажи, да, сейчас, — попросила я.

Мне было так интересно узнать про тайну старой яблони, что я даже могла бы отдать за это вещи из пакетов тети Зухры. Не все, конечно, только одну или две.

— Ты быстрее узнаешь, не пройдет и двух лет, — сказала она. — Видишь, я уже заканчиваю ковер. Скоро совсем закончу.

Опять у меня сердце сжалось — почему-то я не хотела, чтобы она его заканчивала. У меня из глаз потекли слезы. Зачем заканчивать ковер? Зачем?

— Не плачь, — сказала женщина, — это еще не случилось, но так будет. Что написано, того не исправишь.

— Где написано?

— На ковре. Все написано на ковре.

Я посмотрела на ковер, но не увидела никаких букв. Ни одной буквы там не было — только узоры: ромбы, квадраты, треугольники, линии, похожие на сломанные ветки деревьев.

Мальчик налил мне еще чая.

— Пей, — сказал он, — не бойся, это вода из нашего чайника.

Он сел напротив меня и стал смотреть. Зачем он так смотрит, думала я.

— Дай мне еще раз выбрать нитку, — попросила я женщину.

Ее черные брови почти соединились и стали одной полоской. Она покачала головой.

— Ну дай, да… Я другую нитку хочу… — Я еле могла говорить, так у меня схватило горло.

— Ты уже взяла свою нитку, — сказала она. — Я другую дать тебе не могу.

— Почему? — спросила я.

— Потому что на ковре уже все написано, я заканчиваю его.

Я заплакала. Мне так было обидно. Она мне как не прапрабабушка, она не любит меня. Как будто ей нитку жалко. Я плакала, но я знала, что она мне все равно не даст нитку, даже если бы я попросила ее две тысячи раз. Откуда я это знала?

— Пей, не бойся, — сказал мальчик, и я стала пить, выпила весь стакан.

— Ты едешь в город. — Женщина стала заплетать мои волосы в косу. — Я не буду тебе ничего говорить, — сказала она. — Все получится, как написано, поэтому я уже ничего говорить не буду.