Помилованные бедой - Эльмира Нетесова

— Что ж сказал?

— Будто я с него деньги вымогаю за каждое траханье. Что сама прихожу к нему в постель ночами и не даю спать. Сам он и не глянул бы на такую страшилу. Но она грозит опозорить на весь город. А ведь люди могут поверить. И что тогда?

Отец повел меня по врачам. Просил удалить все, что возбуждает, все органы, и детородные в том числе. Но доктора отказывались, не сыскав патологии. А я стала убегать из дома. Меня ловили, возвращали с. позором. Толян опередил, распустив обо мне по городу грязные слухи. Сначала я от них плакала, злилась. А потом привыкла и решила: коль так, пусть будет не зря, хоть не так обидно.

— А где теперь этот Толян?

— Он в армии. Служит в Чечне уже полгода. И я каждый день желаю ему самой поганой смерти. Такой не должен выжить. Пусть ему будет за меня от судьбы.

— Вера, но его уже нет ни дома, ни в городе, а ты по-прежнему простикуешь. Кому назло, себе и родителям?

— Втянулась, привыкла. Вот его нет в доме и городе, а меня не перестали склонять по падежам и обзывать матом. Даже когда лежала в больнице целых полгода, про меня сплетни шли. И родители верили, пока врачи не позвонили, сказали, где нахожусь.

— А что с тобой было?

— Двусторонняя пневмония, потом осложнения, еле выкарабкалась, почти из могилы. Мать пришла навестить, полгода не видались, она и скажи: «Уж лучше б ты и вправду умерла, чем опять выжила, себе и мне на горе. Вот расстроится отец, узнав, что жива…»

Юрий Гаврилович густо покраснел перед Веркой. Ему стало горько так, будто не родители, а именно он сморозил непростительную глупость.

— Ты Леониду Петровичу говорила об этом?

— Нет. Он, как и все, поверит взрослым. Одного не допру, почему мои поверили в мое проститутство и безоговорочно обелили Толяна, не поверив, что он насильник. А ведь когда-то это подтвердится. Только нас уже не примирить. Я никогда им не прощу, никому! Мне от чужих не досталось столько, сколько от своих. Ничего им не забуду. И если козел вернется из армии живым, сама его урою, но дышать не дам!

— Вера, успокойся! Не стоит психовать. Поверь, любая молва не бесконечна. А свернуть ее сумеешь только ты. Слышишь, не плачь! Твое завтра в твоих руках, помоги себе сама. — Трепал человек девку по плечу, а у самого ком в горле застрял.

— Они даже рождение мое прокляли, оба! Всей родне повесили на уши, что я шлюха беспросветная. Даже отдельную посуду мне завели, чтоб никого не заразила. И говорят со мной через злой мат. Стыдятся и сторонятся даже рядом быть. Надоело все! И родня и родственники смотрят с презрением, как на помойку. И дядю Леню убедили, он дольше всех относился по-хорошему ко мне, но мамаша свое навешала на уши. Когда я начинала говорить о Толяне, она била меня по морде и называла брехуньей, велела заткнуться и не марать имя честного, хорошего парня.

— А Толик ни разу не защитил тебя?

— Ему такая молва была лишь на руку. Он отстал, когда понял, что я взаправду стала той, какой меня ославил. Своими глазами увидел и перестал лезть в мою постель. А один раз избил. Приметил, что я с его другом отметилась. Чуть из шкуры не вытряхнул. Сказал, что, если еще приметит такое, уроет мигом, глазом не успею моргнуть.

— Он домой пишет из Чечни?

— Не знаю, не спрашивала. Да и зачем он мне?

— Вера, а как ты мечтаешь жить?

— Сама, одна, чтоб никто не дергал и не доставал. А в остальном все как есть оставить.

— В шлюхах решила остаться?

— Куда теперь денусь? Все равно нигде не нужна. Я ведь и милицию, и полицию, всех насквозь прошла. Разве только уехать. Но и там недолго продышу без мужиков. Жрать охота, а даром кто накормит?

— Школу закончить нужно.

— Да о чем вы? Какая школа? Меня мужики-преподавате-ли уже с другого конца знают.

— Вер! А ты сама хотела б изменить свою жизнь?

— На хрена? Я уже свыклась со всеми. Даже на родителей плюнула. Еще не известно, кто из нас большая сволочь. Я никогда не поверила б Толяну. Но и они, если он живым вернется, еще наревутся от него! Отольется им за меня. А и тот козел не раз умоется слезами. Даром мое не сойдет. — Выглянула в окно и состроила умильную рожу мужикам, прилипшим к окнам напротив. Они обменивались жестами, улыбками. И Юрий Гаврилович никак не мог отвлечь девку от своры, смотревшей на нее горящими глазами.

— Вер! Ну а сейчас кто тебя толкает, что нужно от мужиков? Неужель не обидно жить посмешищем?

— А чего смеяться? Вон как распалились! Мою мамашку только от супружеской обязанности имеет отец, по принудиловке. Вот такого желания она не знает! — указала, рассмеявшись, на мужиков. И добавила: — Я тоже не родилась сучкой, меня сделали такой сами родственники. Легко и просто не поверить или сделать вид. На самом деле оба испугались огласки случившегося и предпочли обосрать меня, а Толяна защитили. Он ни при чем. Он не лез, это я развратная! Чушь собачья! Что понимала я тогда в сексе? В девять лет не знала, чем от мальчишки отличаюсь. Научил и показал. Теперь чего попрекать? Жизнь покатилась по наклонной — сами родители подтолкнули.

— Но теперь они ни при чем. И ты уже не тот ребенок, сама о себе должна подумать, о своем будущем позаботиться.

— Ой, да не грузите мне голову! Чего пристали с моралями? Я не живу в вашей кодле. И нечего катить бочку. Смотрите на себя. А то все в непорочные лезут. Вот как наш Толян — прямо девственник. Зато головка с кулак, и откуда такое? Не только он, все такие. Днем корчите из себя порядочных отцов, зато ночью любая сикушка — лучшая подружка! Не так, что ли?

— Ну, знаешь, ко мне это не относится! — побагровел Бронников.

— Значит, импотент! — рассмеялась Верка.

— Я по возрасту в отцы тебе гожусь. И эту тему с тобой обсуждать не стану.

— Во чмо! Да я с дедами не говорю! Трахаюсь без слов, молча. И никто ни на кого не в обиде. А ты мозги мусолишь. Отпусти меня на все четыре. Кончай из себя монаха рисовать. Все равно не поверю. Никому!

— Держать человека здесь насильно не в наших правилах. Если не желаешь лечиться, дело твое.

— Лечиться? От чего? Я здорова! Голова все соображает, ни на кого не бросаюсь, не кусаюсь, не дерусь…

— Ты здорова физически. А вот душа больная. Ее нужно успокоить. От нее все сдвиги начинаются.

— Поздно. Мою душу вконец изгадили, — дрогнули плечи Верки.

— Скажи, а ты любила?

— Кого? Я не верю в любовь. Ее придумали как сказку для больных. А нужна ли она им?

— Еще как! Да ради нее люди живут! Не каждому дано познать любовь. Она бывает счастьем на всю жизнь, но и горем может обернуться. Кому как повезет. Если обошла человека, считай, что впустую жизнь прошла.

— А у вас была любовь?

— Конечно, — улыбнулся Бронников устало.

— Повезло? Вы счастливы?

— В общем, да! Хотя иногда случаются размолвки, непонимание, как у всех, но это быстро проходит. И жизнь снова кажется радужной. Я не представляю себя без своей семьи. Она как возок, который тащишь сквозь жизнь, не смея свернуть с колеи. Не приведись оступиться или упасть раньше времени…

— Что будет тогда? — спросила девчонка.

— Катастрофы не случится. Жена порядочная. Она удержит семью. Но одной будет трудно.

— А если она раньше умрет?

— Только не это! Я не переживу! Она для меня не просто женщина, мать, но и подруга, половина души и сердца, самое лучшее, что имею. Мы с ней и теперь, как когда-то в студенчестве, убегаем в лес, на речку, чтоб хоть неделю побыть вдвоем.

— У вас тесная квартира?

— Нет, не обижаюсь. С чего взяла?

— А от кого сбегаете из дома?

— От старости в молодость. Отрываемся от нажитого и пережитого. Потому что голодное студенчество лучше сытой старости, поскольку годы умеют отнимать многое, но не любовь. Вот так-то, Вера, любовь даже стариков согревает, заставляет петь, плясать, одолевать болезни молча и радоваться каждому дню, подаренному судьбой.

— Счастливые! Вас понимают и верят. А вот мне и поделиться не с кем. Мои подруги даже смеются и говорят, что я еще кайфово дышала. У них много хуже было. Одну в пять лет погнали на заработки. Из дома на улицу. Мамашка — алкашка, пахан — наркоман, на игле уже какой год канает. Все из дома загнал, кроме матери и дочки. Их никто не покупает. Своих не знают кому толкнуть. Вот так поначалу побиралась, покуда маленькой была; когда стала подрастать, менты с паперти забрали и оттянули в ментовке конвейером. Сказали, что так будут делать всегда, если увидят в попрошайках. Она к их начальнику пошла, чтоб пожаловаться. Да только не пустили к нему. А «метелке» так вломили менты в дежурке, что еле живая вернулась к своим. Там родители сцепились в драке. Узнали, что пришла пробитая и пустая, вломили ей вдвоем и выбросили во двор, чтоб быстрее умнела. Понятно, воровать стала. Но скоро попалась. Отмудохали, пригрозили урыть. Пошла простиковать, но и оттуда путанки вышибли, самим клиентов не хватало, кому нужны конкурентки? Решила с моста звездануться. Сиганула, да не в воду, в ил воткнулась, ее вытащили уже калекой. Мальчишки, какие рыбу под мостом ловили, сдали в «неотложку». А через полгода вышла из больницы уродкой полной. Не в зоопарке обезьяны пугаются и на свои гадости показывают — дразнят, вроде она хуже и страшней того, что у них меж ног растет. Ну что делать? Сжалились там над ней. Уборщицей взяли. Как зверуха неизвестной породы живет, почти в клетке, а и жрет то, что от зверья остается. Она и впрямь на человека не похожа. Еще одну пахан загнал за бутылку водки фермеру. Он далеко от города живет. Поля — глазом не окинешь. Коров целое стадо! Конечно, она у него не одна. Работает с утра до ночи. Всему научили и заставили вкалывать. Так эта и вовсе света не видит. Скоро сама лебедой обрастет. Живет в коровнике. Зато жратвы по горло. Никто ее не колотит и не ругает. А главное — не лезут к ней. До сих пор в девках канает. Я два раза ее видела. Говорила, что устает зверски, но на другое не жаловалась. А и пацанам не легче приходится. Одного, Гошку, мать за долги отдала цыганам.