Рыба. История одной миграции - Петр Алешковский

Олег Петрович, как лишенный права голоса, вообще на эту тему не высказывался.

Тетя Рая жила со своим дедом размеренной пенсионерской жизнью, вроде и в городе, но и на земле, растила на огороде картошку, в парнике – огурцы, помидоры и болгарский перец, варила по осени варенье, закатывала банки и ставила их в хорошо оборудованный обширный подпол, снабдив предварительно этикеткой: “Урожай такого-то года.

Сморода”, или: “Крыжовен.”, или: “компот”. То, что в письмах называлось дачей, и куда свезли наши пожитки, было простым домиком в лесу, в ста километрах от Волочка, и являлось наследственным владением Олега Петровича.

Туда ездили два-три раза за лето – собирали малину, чернику, клюкву, грибы, чтобы затарить подпол, обирали по осени три раскидистые яблони, за которыми приглядывала соседка тетя Лейда – из осевших в тех краях эстонских переселенцев. Олег Петрович по матери тоже был из эстонцев, но говорить об этом почему-то не любил, дальнего родства с Лейдой стеснялся и в деревню Карманово, где и сохранились-то два их дома, старался ездить как можно реже.

С работой в Волочке оказалось хуже, чем в Харабали: пятнадцать суток сидения в продуктовой палатке (день через день) оценивались хозяином в триста-четыреста рублей, и желающих на это освободившееся место всегда было много. Две вышневолоцких больницы, поликлиники и аптеки обслуживающим персоналом были укомплектованы полностью, равно как и дурдом в Бурашеве, окрестные санатории и дома инвалидов. Сразу уяснив мои отношения с Геннадием, тетя Рая уже через неделю нашей у них жизни заявила:

– Кормить вас мне не по силам, ищите работу и жилье или поезжайте жить в Карманово – дом исправный, а на льнозаводе в Жукове нужны рабочие руки.

В Жуково мы и поехали, прописались в местном сельсовете запросто, никаких препон нам не чинили – Петровича там всякий знал. Важный штамп в паспорте сделал нас местными, можно было начинать жизнь с чистого листа. В Жукове – бывшей центральной усадьбе колхоза – мне подтвердили, что руки им нужны, и особенно на льнозаводе, правда, зарплата не очень. Я тогда не стала уточнять – там, где ее платили исправно, все места были давно заняты. После сельсовета заехали в

Карманово, забрали спешно кое-какие вещи из необходимых. Все было свалено на кровати и стол и изрядно поедено крысами. Одеяла, наволочки и полотенца я потом долго стирала и латала, кое-как привела в божеский вид…

Мне повезло. На улице я познакомилась с бабушкой – помогла донести сумку с покупками до дома. Бабушка жила одна, родные навещали редко.

Мы разговорились, я честно все про себя рассказала, бабушка обещала помочь и помогла – устроила дворником в большой двор на пятьсот рублей в месяц, начальница дэза была ей родней. И квартиру выделили в подвальном помещении: две маленькие комнатушки, туалет, горячая вода, газ – просто чудо. Построили деревянные топчаны, сколотили шкаф. Двухконфорочную старую плиту я полдня драила и красила белой эмалью, а мои мужики прочистили и отрегулировали конфорки. Даже исхитрились положить кафель в ванной и туалете и поменять краны – на это ушли все мои сбережения. Одно ужасно огорчало – Павлик отказался идти в школу, в последний класс, устроился рабочим на пилораму.

Характер у него был отцовский, упрямый, свернуть с задуманного невозможно.

– Ты будешь надрываться, а я учиться? Даже не уговаривай.

Я говорила беспрестанно, но уговоры не действовали. Он сник и опять начал почитывать отцовские книжки. Жизнь, едва начав налаживаться, покатилась под откос. Геннадий пропадал в церкви, там ел-пил, там же скоро стал и ночевать сутки через сутки, ему определили послушание – поставили еще и сторожем. На мой вопрос о зарплате ответил честно: не за деньги работаю.

– Тогда уходи к матери.

Он ушел, но через неделю опять появился, переночевал на топчане, снова пропал на несколько дней, вернулся опять. Я перестала с ним разговаривать, вся моя надежда теперь была на Валерку, ждать оставалось два-три месяца.

Так мы и бродили по нашему подвалу – три тени, Павлик уходил рано, приходил поздно, сильно уставал, молча ужинал и ложился спать. Он стал сильно напоминать отца. На пилораме работали беженцы узбеки и наши уголовнички – с ними он не дружил, компании в Волочке у него не появилось. Тучи начинали сгущаться, но я ничего не ощущала. Кроме дворницких обязанностей, я теперь еще до поздней ночи жарила семечки и днем приторговывала на автовокзале. Деньги, поганые деньги – из-за них я проглядела сына.

Иногда мне казалось, что Павлик приходит домой пьяным, я обнюхивала его, но запаха спиртного не чувствовала. Выспрашивала, он только отмахивался:

– Брось, ма, ты же знаешь, я не пью.

Он стал подозрительно заторможенным – я списывала это на депрессию и все умоляла его пойти учиться, хотя бы заочно. Он обещал, но и только, в конце концов я от него отступилась – Павлик незаметно стал взрослым.

Другое дело Валерка – он вернулся из армии, как положено: с золотым дембельским аксельбантом на парадной, ушитой в рюмочку форме, в выторгованных где-то новеньких хромовых сапогах, в заломленной фуражке с подрезанным козырьком, с дембельским альбомом и старшинской шпалой на погонах. Привез десять тысяч рублей, весело ответил на мой вопрос:

– Заработал, ма, не бойся, кто в армии с умом, тот всегда заработает!

Тут же устроился слесарем в авторемонтную мастерскую на трассе

Москва – Ленинград, словно место специально придерживали до его прихода. Купил за тысячу рублей “Запорожец”, повозился с ним неделю-другую и принялся катать по вечерам девиц и обретенных друзей, как будто жил здесь всю жизнь. Случалось, приходил домой навеселе, но больше я встречалась с ним утром – Валерка гулял свое весело, легко, так, как у Павлика никогда не получалось. Два или три раза старший брал с собой младшего – “проветриться”, в последний раз оба вернулись в ссадинах, а у Павлика под глазом приличный синяк.

– Местных поучили за то, что нас таджиками кличут.

Кличка “Таджик” за Валеркой закрепилась, но после той драки она стала почетной, он от нее не открещивался. Павлик больше с братом

“проветриваться” не ходил, и Валерка от него отстал.

– Не, мам, он не для того создан, может, армия мозги вправит, ребята над ним ржут.

Чем Павлик не угодил, я догадывалась. Слишком робкий, он только связывал старшему руки, к сожалению, братья никогда не были близки.

На Новый год Валерка познакомился со Светой, стал иногда приводить ее домой. Жили они пока порознь, но постоянно были вместе – забегали домой перекусить, или она ждала, пока Валерка переоденется после смены. Мне нравилось, что она меня немного дичилась – не люблю тех, что сразу записываются в свои. Светина мать была конченая алкашка, о ней девушка никогда не говорила, отца не знала, Валерка для нее – свет в окошке, видно было, что она его любит.

Гуляли они недолго, в марте пришли ко мне, сказали, что сняли у бабушки комнату и будут жить отдельно. Я за них только порадовалась.

У нас же в подвале жизнь соответствовала жилищу – мало света, низкий потолок, спертый воздух, воробьи уже начинали чирикать по-весеннему, но их песни сюда не залетали – окна в подвальном этаже были глухие.

На пилораме у Павлика вышли разборки с рабочими – не поделили выработку. Дня два он ходил напряженный, говорил, что уйдет, но все образовалось, они помирились. Кажется, его приняли в компанию – он стал иногда называть имена, несколько раз задержался допоздна, а как-то раз пришел тепленький.

День все удлинялся, солнце начало припекать, теперь я больше работала не лопатой, а тяжелым ломом с наваренным на конец топором – колола лед, сыпала песок с солью, убирала двор – вся скопившаяся за зиму дрянь вылезла из-под снега. Занятые собой, мои мужчины мне не помогали.

Вечером, четвертого апреля, замерзшая и усталая, я возвращалась с автовокзала; продала тридцать два стакана семечек – шестьдесят четыре рубля, купила полкило сосисок и бутылку молока – Павлик любил молоко с детства, хотела купить печенья, но почему-то пожадничала.

Мне еще нужно было обойти мусоропроводы, но я так замерзла, что решила почисть их с утра. Мужа дома не было, Павлик спал. Я пожарила сосиски, отварила вермишель, поставила кастрюлю на стол.

– Павлик, ужинать!

Он не ответил. Я подошла к нему и по угасшему цвету лица, по восковой твердости руки, продавившей подушку, сразу поняла… Он был уже холодный. На одеяле лежал пустой одноразовый шприц.

В чем была, с непокрытой головой выскочила на улицу. Бежала по темному городу, мне не хватало воздуха, задыхалась, но все бежала.

Люди сторонились, пропускали меня. Добежала до церкви, принялась колотить в дверь, на черном дворе истошно залаяла собака. Наконец какой-то прохожий обратил на меня внимание и указал на маленькую боковую дверку. Я рванулась туда. Железный засов изнутри лязгал так, что мог бы разбудить и мертвого. Дверка открылась, на пороге стоял