Рыба. История одной миграции - Петр Алешковский

Я вставала рано, в пять, пила чай с хлебом и отправлялась в путь, чтобы к восьми приступить к работе. Льнозавод – длинный старый барак, забитый пылью, с грязными, никогда не отмывавшимися окнами.

Транспортерная линия, проходящая сквозь разные приспособления и механизмы, тянулась по одной стене и в половину короче – по другой.

Смена – двенадцать человек. Мастер, девчонка Надежда из местных, три мужика неопределенного возраста, старичок-истопник в котельной, семь женщин. Разницы в работе между полами никакой. Номер один раскатывал рулоны с отмоченным и просушенным льном, заправлял их в зев мялки с помощью номера два. Волокно начинало свой путь по конвейеру. Ползло медленно, попадало под череду вальков, гребней, проходило трясучку

(номера три, четыре, пять). Машина строчила, как пулемет, мяла и чесала льняное сено. В результате получалась низкосортная пакля и мягкое, невесомое, как вата, волокно. Его увязывали отдельно и увозили на следующую тонкую обработку. Завод производил нехитрую и дешевую подготовительную операцию. Принимали нашу продукцию низким сортом, допотопный конвейер не предназначен был выдавать качество.

С восьми пятнадцати, когда запускали конвейер, все кругом тонуло в грохоте, стонах и визге, все вибрировало, тарахтело, прожорливая лента требовала пищи еще и еще. Монотонная и шумная работа убивала желание разговаривать, люди деревенели, погружались в себя, становились роботами, исполняющими функции при ненасытной, громыхающей железным нутром и отполированными ребрами машине. Первые две недели непрестанный гул преследовал меня, мучил больше, чем физическая усталость, прогоняя прочь все мысли, потом это прошло.

Зато я научилась по-новому ценить тишину. Возвращаясь домой, слышала, как свистит ветер в электрических проводах, как журчит под широкой кроной сосны ручей, как тинькают и чирикают в кустах мелкие пташки. Зелень, вода, нежаркое солнце, небо, всегда покрытое облаками, буйные травы и щебет кузнечиков – совсем не такой въедливый, как ночной хор азиатских цикад. Досаждали оводы и мухи, но я скоро к ним привыкла, старалась одеваться в светлое – кровососущие насекомые больше атакуют темные тона, только вот к утренней мошке я не смогла привыкнуть, но, кажется, к ней не может привыкнуть никто. Я видела косарей, выходящих на луга в белых халатах. Они повязывали на голову платок, закрывая лицо и оставляя одни глаза, что делало их похожими на наших туркменских девочек с базара – даже в советские времена те ходили в парандже, пряча свою красоту, и, наверное, это было правильно: красивее молоденьких туркменок бывают разве что гурии в мусульманском раю.

К пяти-шести я возвращалась домой, помогала Лейде по хозяйству, топила печь, варила в чугунке картошку – два мешка мелочи выделили мне от колхоза, – чистила луковицу, варила нехитрый овощной суп, ела горячее и ложилась на продавленный диван к лампочке. Бездумно утыкалась в книгу, но вскоре засыпала.

Утром обмывалась в тазу поставленной с вечера в печь теплой водой, чистила зубы, пила чай и отправлялась на работу – чистая кожа снова готова была впитывать не только пьянящие запахи природы, но и вонь пригоревшего машинного масла, сладкие флюиды солярки в цеху, мешающиеся с тяжелыми ароматами подмокшего сена и кислыми эссенциями льняного грибка. Так изо дня в день. За то, что вечерами помогала тете Лейде убираться в хлеву, она каждый день давала мне литровую банку молока, а в воскресенье – десяток яиц.

По субботам Лейда пускала меня в свою баню, за что полагалось ее растопить и натаскать двенадцать ведер воды из колодца. Дрова кололи дети, исправно хозяйку навещавшие. Ежедневное мытье в тазу облегчало, но не спасало – к концу недели кожа начинала чесаться и зудеть, лишь взвешенный пар и жар от каменки выгоняли грязь и прах, налипший на тело за неделю пребывания в машинном аду. Мыльная щелочь и мягкая вода возвращали жизнь волосам, а коже эластичность.

Уставшая от жара парной, я засыпала в субботу на чистых льняных простынях, легкая и освобожденная от своих добровольных мытарств.

Воскресный день был целиком мой – штопала белье, убиралась в доме, пекла в русской печи из поставленного с вечера теста пироги и ватрушки – их хватало на неделю. Курс кулинарного искусства прошла у той же Лейды Яновны. К обеду, переодевшись в чистое, пройдя двести метров, разделявших наши дома, стучалась к моей соседке. В воскресенье мы обедали вдвоем, а если у нее бывали гости (иногда к ней заезжали охотники), садилась за стол со всеми, так было заведено. Признаюсь, я ждала воскресных обедов, одинокие вечера начинали меня угнетать, книги, читанные по второму-третьему кругу, не выручали, а не прекращающая бубнить радиоточка создавала лишь фон, к словам, сыплющимся из нее, я никогда не прислушивалась.

Лейда Яновна, конечно, знала о моем горе, но никогда не заговаривала о нем сама, всегда находила доброе слово и часто рассказывала мне о своей жизни с мужем, о жизни поселенцев, как ей в детстве рассказывала ее бабушка, сурово следящая за нашими беседами со стенки гардероба в спальне. Моя соседка была столь добродушна и столь мудра, что скоро я начала делиться с ней наболевшим. Пожилая эстонка только качала головой, слушая о похождениях Геннадия.

– Вот ведь как, у меня с Петером не бывало ссор. Он тоже любил выпить, я всегда ему наливала, но он слушался: если я сказала

“хватит”, он улыбался и шел спать. Впрочем, то, что ты рассказываешь, я повидала, и не только среди русских – эстонцы ой как научились пить водку и жен били, и дети страдали, всякое я повидала.

У нее был немного напевный русский язык, небольшой акцент его только красил – она словно сказку тянула, любила прибавить “ой” и “да ну?”; начинала словами: “Ну сейчас я тебе расскажу, слушай”, – дальше мог следовать рассказ, как она выбивала у нотариуса справку о разделе имущества между своими детьми. Она не унывала, не страшилась одиночества, только говорила: “Погоди, вот завоет вьюга зимой, сразу ко мне на печку прибежишь”. Ее слова и дельные советы успокаивали меня: “Правильно, правильно ты уехала – молодым нельзя мешать, у них своя жизнь, а что Валерка твой не приезжает – так он работает, приедет, не тоскуй, пойди лучше послушай моих курочек”. Она любила своих “курочек”, и “коровок”, и “лошадку”, и “собачек”, и “кошечек”.

Всех накормить, за всеми убрать, навести порядок в доме – у нее и времени-то свободного не оставалось. Послушавшись ее совета, я отправлялась слушать “курочек”. Глупые, хищноглазые и сварливые, они вызывали у меня омерзение – слишком уж жадно бросались на хлебные корки, давились, отталкивали друг дружку. Понятно, что о своих наблюдениях я Лейде ничего не говорила. Зато Мустанг, старый мерин,

– вот с кем я подружилась, вот кого я расчесывала и кормила посоленными корками, гладила мощные бугристые бабки или просто подолгу стояла, прижавшись к его темной шее, вдыхала сладкий запах конского пота. Он тоже полюбил меня сразу и навсегда – гикал, стоило мне пройти или проехать на велосипеде мимо конюшенного сарая, высовывал голову в открытую дверь, прядал ушами, сек хвостом по ногам, словом, изображал лошадиное счастье. Тетя Лейда нашей дружбе радовалась – забота о лошади стала моей обязанностью, я немножко освободила ее, и она редко заходила в сарай – просто проведать мерина, чтоб не забывал, кто его настоящая хозяйка. Мустанг, впрочем, в ней души не чаял, как и все животные во дворе. “Лошадь – человеку крылья”, – любила она говорить, глядя, как я чищу скребницей лоснящиеся бока Мустанга. Я прекрасно понимала, почему она не хочет отсюда переезжать.

Первую зарплату на заводе выдали в середине августа – с опозданием на два месяца. Но на зарплату она была не похожа – сто рублей на руки, сто рублей хлебом из колхозной лавки, еще сто – масло, мыло и порошок и сто – мелкая картошка, ее тоже вычли из заработанного. У льнозавода с колхозом свои хитрые взаимозачеты. Возражать, как я сразу поняла, было бесполезно – так постановили власть имущие: не нравится – иди на печь, что многие и делали, текучка кадров на нашем допотопном производстве была постоянная. Люди просто в какой-то момент исчезали. Взамен появлялись новые – такие же безликие, угрюмые, с пустыми глазами, перемывающие косточки всей округе во время обеденного перерыва. Они купались в местных новостях, как лен купается в тихой росе. Роса мочит зеленовато-желтые стебли, невидимый глазу грибок разрушает вещества, склеивающие волокнистые пучки с корой. Затем полученную солому – тресту – предстоит сперва высушить, связав в пучки, а затем скатать комбайном в тяжелые рулоны. Какую-то часть забудут на поле, и она сгниет под снегом, что-то стащат на зимнюю завалинку к избе или на подстилку скоту расторопные крестьяне, какая-то часть пострадает под колесами трактора – всем тут правит случай и обычай, таковы и окрестные новости.