Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведёт путь на небо» — так писал Петр Чаадаев. Это такой же гениальный духовный бред, как приведенный выше отрывок из платоновского «Котлована». И то и другое категорически неудобопредлагаемо и неудобоприемлемо ни в какие времена! Ни тогда, когда писалось, ни теперь, когда читается нами. Потому что и в те времена и в эти оно восприемлется умами историческими, а ногами уходит в доисторическое, головою же выпинается в постисторическое. Продукт русской нравственной свободы, великой русской апокалиптики, предельно духовен и предельно вне и анти-историчен. Он не имеет никакого отношения ни к жизни земной, ни к какому бы то ни было в ней устроению.

Не стоит думать, что Россия состоит из таких абсолютно свободных людей как Петр Чаадаев. О, отнюдь! Их единицы, и они делаются ненавистны своей Родине в тех редких случаях, когда она вообще способна их понять. «Лучше всего характеризовать мысль Чаадаева, как национально-синтетическую. Синтетическая народность не склоняет головы перед фактом национального самосознания, а возносится над ним в суверенной личности, самобытной, а потому национальной» (О. М.). Поди пойми, что хотел сказать этим русский поэт и лукавец, Осип Мандельштам! Но одно… чтоб там ни было, – именно за отказ склонить голову перед фактом отсутствующего национального самосознания Чаадаев должен был расплатиться «Апологией сумасшедшего». Невиданная нравственная свобода – эта снеговая вершина, на которую взошёл одинокий ум Чаадаева, – явление по глубинной сути русское, но залегающее гораздо глубже фактов и гораздо выше национального самосознания, – обеспечила Чаадаеву не только при жизни, но и после смерти одиночество и скрытое (а то и явное) недоброжелательство. Россия и русские, начиная от квадратноголовых царей и кончая яйцеголовыми профессиональными патриотами, не желают слышать о России и о себе то, что сказал о ней и о них Петр Чаадаев. Россия и Фридриха Горенштейна не желает слышать. Только его не желают слушать лет 30, а Чаадаева – уже два века. За своих гениев Россия платит страшную, непомерную цену! За высочайший проникнутый апокалиптикой аполлонизм[8] Чайковского, Рахманинова, молодого Скрябина, за сингулярность таких редчайших светоносных аполлонических личностей, как Чаадаев, Достоевский, Бердяев, Платонов, Мандельштам, Горенштейн, – Россия платит кошмаром тотального дионисийского нигилизма, завистливого, ничего не прощающего и склонного сравнять с землей всё, что над ней возвышается. Искушаемая тёмным буйством, бессмысленным и беспощадным, Россия и теперь остаётся там, где увидел её 200 лет назад Александр Сергеевич Пушкин: в диком барстве и тощем рабстве.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное Судьбой,

Здесь Барство дикое, без чувства, без

Закона Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь Рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого Владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея…

И надежды есть и склонности, но как питать их, чем их питать на русской почве?

Здесь «тягостный ярём до гроба все влекут…»

Пагубно русское пьянство – это универсальное лекарство и нигилизма и апокалиптики, от истории и необходимости в ней жить и действовать, от обязанности держать себя во внятных разумных формах, предписываемых историей. Русское пьянство в подоплёке совершенно атеистично. Оно есть отказ принять тяготу, понести крест. Здесь безнадежно лопается презерватив богоносности, который так старался натянуть Фёдор Михайлович Достоевский на гигантский вечно эрегированный и совершенно языческий фаллос русского дионисизма.

Ещё раз не поленимся повторить: «Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада…» (О. М.). Да, это мы, русские XXI века, всё ещё открываем Запад и задыхаемся в его неимоверной гуманистической и эстетической густоте. Мы, дикие… вырвавшиеся из русской дикости, мы бесчеловечные, вырвавшиеся из бесчеловечия русской антиистории, мы дионисисты, – мы входим, нет… врываемся в совершившуюся историю Запада, «как маленькие черти в святилище, где сон и фимиам», чтобы пережить… нет, чтобы многократно, всю оставшуюся жизнь переживать это святилище, как величайшую сокровищницу лишь слабо ведомых нам культур, диковинной цивилизации и совершенно неведомого нам если не генетического человеколюбия, то очень хорошо воспитанного человекотерпения. Вот эта способность переживать «сон и фимиам» как открытие нового мира, вот это и есть дар русским от беспредельной русской нравственной свободы. И, воистину!.. – это свобода отринуть Россию, равно как и свобода воротиться в Россию. Равносвобода дерзновения. «Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью» (О. М.).

Русский человек. Человек из России. Отравленный Россией. Раздавленный Россией. Заряженный Россией.

По слову Мандельштама: «… страна и народ уже оправдали себя, если они создали хоть одного совершенно свободного человека, который пожелал и сумел воспользоваться своей свободой» (О. М.). Свобода диагностики России, предпринятой Чаадаевым, беспрецедентна и почти немыслима для западного исторического человека. Кажется, только Гёте и Хёльдерлин ещё говорили немцам о немцах столь ужасные вещи, как Чаадаев – русским о русских. Исторический западный человек вполне рационально и наизусть знает свою правоту. Он пленён своей правотой, скован собственным рационализмом, собственной forza della ragione, является заложником своей правильности на очевидно разумном своём месте в разумно движущейся истории. Грустный «суд» Чаадаева над Россией стал ненавистен русским, но непреложен остаётся факт, что такой «суд» мог совершиться только из русской нравственной свободы[9]. Пусть даже и свободы одного «совершенно свободного человека, который пожелал и сумел воспользоваться своей свободой».

* * *

Особого внимания заслуживает последний пассаж Мандельштамова шедевра.

Привожу дословно: «Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима. Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег.

Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: «Этот был там, он видел – и вернулся». А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!

Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности, и – России, как источника абсолютной нравственной