Круглый год с литературой. Квартал первый - Геннадий Красухин

Крупные птицы, журавли хотя бы, совершая свой перелёт на север из Африки, несут на себе тысячи всяких паразитов, причиняющих им боль. При усталости большие птицы начинают очень страдать и понимать совокупность всей несомой ими мелочи как врагов. Но крупные птицы знают лишь крупных врагов, и теперь, чувствуя боль и не видя самих врагов, страдают не так от боли, как оттого, что враги невидимы и невозможно с ними сразиться…»

Умер Михаил Михайлович 16 января 1954 года в 80 лет: родился 4 февраля 1873-го.

17 ЯНВАРЯ

Существует легенда, что первым, к кому в Петербурге отправился Есенин под видом слесаря-водопроводчика, был Сергей Митрофанович Городецкий. И что этот «водопроводчик» вроде сомнамбулически стал читать свои стихи. Городецкий их услышал, восхитился и помог Есенину войти в литературный круг.

Вообще-то Сергей Митрофанович (родился 17 января 1884 года) и в самом деле протежировал крестьянским поэтам. Это когда он разошёлся с символистами и стал в 1912 году одним из руководителей Цеха поэтов. С одной стороны, стало быть, был соратником Гумилёва. А с другой, помогал Есенину, Клюеву, Клычкову, Орешкину.

Октябрьскую революцию принял. Заведовал художественным отделением РОСТА в Баку, потом работал в Политуправлении Каспийского флота.

С 1921 года жил в Москве. Много печатался, переводил поэзию зарубежную и народов СССР. Работал (до 1924 года) завлитом в Театре Революции. Затем до 1932 года в литературном отделе газеты «Известия».

Работал над оперными либретто. Перевёл либретто опер «Фиделио» Бетховена, «Водонос» Керубини, «Нюрнбергские мейстерзингеры» и «Лоэнгрин» Вагнера.

Создал либретто одной из первых советских опер «Прорыв» для композитора С.И Потоцкого, написал для композитора В.М. Юровского либретто оперы «Дума про Опанаса» по одноимённой поэме Багрицкого. Написал новый текст либретто оперы Глинки «Жизнь за царя», которую назвали «Иван Сусанин».

Он умер 7 июля 1967 года, оставив множество книжек стихов. Увы. Большинство их не пережило Городецкого. Особенно стихи советского периода. Да и до революции он не блистал как поэт. Вот стихотворение 1916 года:

Прости меня, когда я грешен,Когда преступен пред тобой,Утешь, когда я безутешен,Согрей улыбкой молодой.О счастье пой, когда служу яТвоей волшебной красоте.В раю кружись со мной, ликуя,И бедствуй вместе в нищете.Делись со мной огнём и кровью,Мечтой, и горем, и трудом.Одной мы скованы любовьюИ под одним крестом идём.Одна звезда над нами светит,И наши сплетены пути.Одной тебе на целом светеМогу я вымолвить: «Прости!»

Слишком ригорично для любовного послания.

18 ЯНВАРЯ

Удивительно мужественным человеком была Татьяна Григорьевна Гнедич, родившаяся 18 января 1907 года.

Она жила в Ленинграде. Преподавала английский язык, занималась переводами с английского.

Всю блокаду прожила в Ленинграде. Работала военным переводчиком в 1942–1943 годах.

В 1944-м по сфабрикованному обвинению была арестована. Приговорена к 10 годам лагерей. Реабилитирована в 1956 году.

Во время следствия в тюрьме, в одиночной камере она выполнила самую значительную переводческую работу своей жизни – перевод поэмы Байрона «Дон-Жуан».

Хорошо её знавший Ефим Эткинд писал:

«После суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала отправки в лагерь. Однажды её вызвал к себе последний из её следователей и спросил: «Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете право…» Гнедич ответила: «Я занята, мне некогда». – «Некогда? – переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). – Чем же вы так заняты?» – «Перевожу. – И уточнила: – Поэму Байрона». Следователь оказался грамотным; он знал, что собой представляет «Дон Жуан». «У вас есть книга?» – спросил он. Гнедич ответила: «Я перевожу наизусть». Он удивился еще больше: «Как же вы запоминаете окончательный вариант?» – спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. «Вы правы, – сказала Гнедич, – это и есть самое трудное. Если бы я могла, наконец, записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».

Следователь дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите здесь все, что вы перевели, – завтра погляжу». Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич ещё писала; рядом с ней сидел разъярённый конвоир. Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр. «Читайте вслух!» – распорядился он. Это была девятая песнь – о Екатерине Второй. Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и глазам не верил; листок с шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть. Он прервал чтение: «Да вам за это надо дать Сталинскую премию!» – воскликнул он; других критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: «Её вы мне уже дали». Она редко позволяла себе такие шутки.

Чтение длилось довольно долго – Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то есть 120 октав. «Могу ли чем-нибудь вам помочь?» – спросил следователь. «Вы можете – только вы!» – ответила Гнедич. Ей нужны: книга Байрона (она назвала издание, которое казалось ей наиболее наджным и содержало комментарии), словарь Вебстера, бумага, карандаш ну и, конечно, одиночная камера.

Через несколько дней следователь обошёл с ней внутреннюю тюрьму ГБ при Большом доме, нашёл камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.

В этой камере Татьяна Григорьевна провела два года. Редко ходила гулять, ничего не читала – жила стихами Байрона. Рассказывая мне об этих месяцах, она сказала, что постоянно твердила про себя строки Пушкина, обращенные к её далёкому предку, Николаю Ивановичу Гнедичу:

С Гомером долго ты беседовал один,Тебя мы долго ожидали.И светел ты сошел с таинственных вершинИ вынес нам свои скрижали…

Он «беседовал один» с Гомером, она – с Байроном. Два года спустя Татьяна Гнедич, подобно Николаю Гнедичу, сошла «с таинственных вершин» и вынесла «свои скрижали». Только ее «таинственные вершины» были тюремной камерой, оборудованной зловонной парашей и оконным «намордником», который заслонял небо, перекрывая дневной свет. Никто ей не мешал – только время от времени, когда она ходила из угла в угол камеры в поисках рифмы, надзиратель с грохотом открывал дверь и рявкал: «Тебе писать велено, а ты тут гуляешь!»