Брыки F*cking Дент - Дэвид Духовны

Мариана подсобила:

– Это все из-за солнца.

– Ага, – отозвался Тед.

Потренировал новое движение еще раз-другой, закивал, дескать, да, врубился, и затем метнул буйно, по диагонали, прямо в лицо Мариане. С рефлексами, как у легендарного вратаря «Рейнджеров» Эдди Джакомина, Мариана вытянула руку и поймала мяч – безупречно. Марти обалдел:

– Отличный хват, Мариана.

Тед подтвердил:

– Ага, прямо чмок.

Что? Нет, ну пожалуйста, нет, он же не сказал вот прям это? Опять? Да, сказал. Услышал, как оно прозвенело в воздухе, заглушило птичьи песни. В голове сразу столпились мысли, все претендовали на высказывание, но по каким-то причинам опередила всех цитата из Роберта Фроста – о воздействии голоса свежесотворенной Евы на только что пережившего творение Адама: «надзвучья, тона смыслов, но без слов» – на голос Земли… «И песня птиц уж прежней не была. И чтоб все стало так, она пришла»[210]. И песня птиц уж прежней не была. Еще как, нах, Бобби Ф. Так о чем, бишь, мы? Ах да…

– Нет. Не чмок. Нет. Никак не чмок.

– Почему не чмок? – спросила Мариана.

– Телеграфируем доктору Фрейду, – сказал Марти.

– Нет, да, нет, не знаю, это омофон… ладно… я уверен, что… образно говоря, поцелуйно поймали, у вас получилось, чмок, в смысле…

– Перестань говорить «чмок». Вообще перестань говорить, – предложил Марти. Протянул руку помощи, называется.

– Ладно, короче, я же просто. Опять-таки Фрейд-шмейд. Бросайте мне, и всё. Не разогрет еще замах. Добросите? Я поближе подойду…

Тед потрусил ей навстречу, она едва вскинула мяч, как кетчер, подающий раннеру на второй базе, и стрельнула по низкой дуге из-за уха к уху Теда. Тед не успел даже поморщиться, руками взмахнуть, а мяч с полым кокосовым звуком уже отрикошетил ему от кумпола. Тед посмотрел на Марти – тот ржал.

Отреагировав с опозданием, взгляд у Теда померк, и он рухнул ничком на траву. Вырубился. И чтоб все стало так, она пришла.

41

– Это сотрясение мозга, – сказала Мариана, когда они высаживали ее.

– Все нормально, все нормально, – сказал по-прежнему униженный Тед.

– Не засыпайте сегодня до вечера. Приглядите за ним, Марти.

Марти казался отстраненным, встревоженным.

– Ага, не заснем.

– Все нормально.

Мариана склонилась поцеловать Марти, Тед решил, что это она к нему, и потянулся к ее лицу, но Мариана проскочила мимо – к отцу. И Марти, и Мариана заметили промах. Мариана сжалилась над Тедом и склонилась еще раз, поцеловать и его. Что почти искупило шишку размером с кумкват у него на лбу.

– Хочешь, я поведу? – спросил Марти.

– Ты когда последний раз вел машину? – задал Тед встречный вопрос.

– При администрации Кеннеди.

Тед переключил передачу.

Когда вернулись домой, Тед выколупал стамеской пакет с замороженным горошком из морозилки. Ее не размораживали так давно, что возня с морозилкой напоминала археологические раскопки динозавровых окаменелостей. Срок годности на пакете с горошком и повеселил, и ужаснул: 10/63 – истек целых пятнадцать лет назад. Тед присел охладить себе башку, а заодно свободной рукой виртуозно скатать косяк. Как показалось Теду, Марти все еще тревожился из-за его увечья.

– Скоро игра с «Янки», – сказал он. – Позвони, скажи, что заболел.

– Черт.

– Тебе отгул нужен после такого удара. Я тоже умаялся.

Тед прошелся вдоль окон и задернул все жалюзи, кроме одних. Это окно он распахнул, высунулся по пояс лицом вверх.

– Похоже, дождь будет! – крикнул он.

– Что? – спросил Марти. – Небо синее весь день.

– Нет, – опять крикнул Тед, призывая небеса опуститься. – Похоже, будет дождь!

У них на крыше, облачившись в «спидо», нацепив пластиковые козырьки от солнца, вооружившись серебристыми отражателями и намазавшись «Гавайским тропическим» кремом для загара, отдыхали пантеры. Танго Сэм держал серебристый отражатель, изготовленный во времена освоения космоса, прямо у лица: больше солнца – больше рака. Они услыхали Тедов отчаянный клич. Айвен глянул на часы, кивнул. Бенни направил форсунку, и из зеленого садового шланга полилась вода.

Теда окатило водой, Танго Сэм зажал пальцем конец шланга, чтоб разбрызгивалось помельче, и прицелился, чтобы лилось поближе к окну. Вода потекла по стеклам. Вполне убедительно. Тед отошел от окна, схватил кассету, купленную специально для этого случая, «Звуки тропического леса», сунул ее в маленький магнитофон. Комнату заполнил гром – и щебет тропических птиц, каких в Бруклине услышишь редко.

– Ты глянь. Вот это гроза. Во ливень. Ты, если устал, прими лекарство, ляг и поспи.

Он дошел до Марти, вручил ему таблетку, дал запить водой из стакана, помог улечься на диван.

– Спасибо. – Марти посмотрел на воду, текшую по стеклам. – «Ветер, дуй, пока не лопнут щеки»[211]. Лир. На ровном месте гроза эта.

– Это точно.

– Кажется, я слышу попугая.

– Да ладно.

– Да точно слышу.

– Наверное, сынок мистера Сойера себе завел.

– Да? Попугай в Бруклине. Идиотизм.

– Ну ты же знаешь Сойеров.

– Могу спорить, она полжизни в ужасе. Та птица. Бетон кругом. А зимой она такая: что за херня вот это вот?

– Так и есть, верняк. – Тед взбил подушку и подсунул ее под тяжелую отцову голову.

– Ты никогда себя попугаем в Бруклине не чувствовал, Тедди?

– Что?

– Тебе никогда не бывало страшно и не в своей тарелке, как попугаю в Бруклине?

– Интересный вопрос, пап.

– Люди всегда говорят, что вопрос интересный, когда не хотят на него отвечать.

– Интересный взгляд.

– Я – да.

– Что – «ты да»?

– Чувствую себя как попугай в Бруклине. Почти все время. Всю мою жизнь.

– Удивительно. Ты всегда казался таким… уверенным.

Марти рассмеялся:

– Уверенным. Нет, не уверенным. Прости, что я трусил. Отец не должен пугаться.

Он протянул руку и с нежностью погладил Теда по щеке. Тед не помнил, когда еще отец прикасался к нему так мягко. Он окаменел всем телом, а нутро у него расплавилось.

– Это нормально, пап. Человечно.

– Отцам не пристала человечность. – Марти уронил руку, глаза сонно закрылись. – Не к сыновьям. Сам однажды поймешь. Прости.

– Все хорошо. Ты поспи, пап. Это погода.

– Я бит[212]. Подремлю.

– Большой день был.

– «Чмок» – это смешно.

– Умора. – Тед закрыл глаза.

Марти уже засыпал.

– Тедди, – сказал он, – у тебя начало получаться. Даже так быстро. Ты бросал лучше. Прости, что не научил тебя, когда ты был маленький. Слышишь?

Тед слышал – и давил в себе всхлипы.

– Ничего, пап.

– Перестань меня так запросто прощать. Если это просто, значит – ненадолго.

– Ладно, пап, я потяну. Не прощаю тебя.

– Да. Ш-ш-ш. Тихо. Пусть все уляжется. Пусть все у тебя в сердце угнездится. Поймешь по весу на сердце. Прости меня, Тед, прости за миллион мелочей. – Тед открыл рот, чтоб простить, но остановился. Марти уснул.

Тед чувствовал, как миллион мелочей гнездится в его сердце, и все же ему сделалось легче. Марти был так неподвижен. Как покойник. На миг Тед испугался, что все кончено. Конец – в самом начале. И тут Марти сделал вдох. А когда захрапел, Тед со своей степенью бакалавра Коламбии рванул метать арахис. Хосе Льядиджи.

42

Тед добрался на стадион ко второму иннингу и получил взбучку от начальства. Начальство представлял потомок Мартине[213]. Абсолютно никакой власти развращает абсолютно[214]. Все уходило корнями к Стайнбреннеру[215]. Стайнбреннер – отвратительная человеческая сущность с моралью «выигрыш любой ценой»; он напоминал Теду надутого младенца в шлеме волос. Врожденное выражение лица – капризно скомканная гримаса пятилетки, которому недодают конфет. Страна кишела стайбреннерами и их подобиями. Житие победителей. Бедный человек, небезгрешный, честный, нерешительный Гамлет, возделыватель арахиса, алчный сердцем Джимми Картер упускал страну – он, по сути, уже проиграл ее этой тщеславной идее. На дальнем западе, в Голливуде, уже зачали это смазливое чудище, оно уже изготовилось родиться. Стайнбреннера скормили этому раздутому образу – и сам он кормился им, – и Теду казалось, что образ этот в Нью-Йорке день ото дня лишь набирает мощь. Город делался все менее значим культурно, и представление о том, что он состоит из «победителей», занимало психически все больше места – как раковая опухоль. Стайнбреннер был симптомом этого рака – и его причиной. Горжусь, что ньюйоркец. Ньюйоркцам подавай победителя. Правда? Чего это? Что дает этой конкретной географической точке, в отличие от, скажем, Кливленда, право требовать победителя? «Гордость Янки»[216]? Это еще что за херня? Мики Мэнтлу[217] можно было гордиться, что он забивал хоум-ран с бодуна и бухой. Вот это человеческий подвиг, постигаемый, сногсшибательный, ущербный. А вот «быть янки» – или ньюйоркцем, или американцем – не значит ничего. Мундир. Костюм в полосочку. Как Уолл-стрит. Город, стоящий на верху горы[218]. Угождать националистскому духу, что прячется в каждом, – зло, а также чертовски годный бизнес.