Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

А был ли кто виноват-то? Разве не выматывали из себя жилы, чтобы перетащить страну с проселков на индустриальную магистраль? Кажется, не жалели пота и крови.

– Расскажи, Чоборцов, как дошел до такого позора?

– Если и есть промахи, то виной тому не я.

– Да ты и после выхода из окружения напортачил, – сказал Дуплетов. – Боясь окружения, растянул фронт. Вражеские танки легко прорывались через недостаточно плотные боевые порядки. Штопал дыры с помощью батальонов. Распылял силы, бросая в бой по частям. Погубил кавалерийскую дивизию.

…Самое трудное для Чоборцова было перешагнуть неизбежную в жизни каждого человека ту, в душе скрытую грань, за которой уже нечего бояться и не о чем сожалеть. К этому последнему мгновению Чоборпова готовила вся его жизнь.

Сознание высокой целесообразности своей жертвенности было одним из привычных и сильных душевных двигателей Чоборцова, его жизнь за все годы революции проходила под знаком этой гордой, возвышенной жертвенности во имя человечества. Но он любил еще и обыденную жизнь со своей Ольгой, с вином, товарищами. До войны обе жизни не противоречили друг другу. Теперь же поле обыденной простой жизни свелось на нет, до острия штыка, а поле жертвенности расширилось безгранично.

– Мне все равно, когда меня… до суда или позже, – Чоборцов провел ладонью по подбородку, давя холодные мурашки. – Партия все равно разберется.

– Не беспокойся, Чоборцов. Партия разберется до конца.

Дуплетов упер локоть в колено, утопил квадратный подбородок в огромной ладони.

– Я докладывал в наркомат, – упрямо твердил Чоборцов, – что немец нападет, там осмеяли меня. Не меня судить…

– Не туда гнешь, Чоборцов. Большая стратегия – не твоего ума дело. Ты опозорил армию.

– Армия прославила себя, а не опозорила.

– Почему же у них праздник, а у нас будни?

– Самое легкое – обвиноватить себя. Это умеем. Это русское. В крови у нас. Делить славу вы будете тут как тут, а вот позор… пусть разделите все вы и позор… – Хотя Чоборцов говорил напористо, он все мельчал с каждым словом в чем-то решающем, главном. И Валдаеву было больно видеть, как старый товарищ его шел к концу своему необратимым путем.

– Ну, Тит, ты погубил майора Холодова… он мне был за родного сына. Я тебе не прощу! Ты, дуб мореный, норовил смарать Степана Валдаева…

– Вот когда ты вывернул свое поганое нутро…

XXV

Валдаев взял Дуплетова под тяжелый локоть, и они отошли на мостик, перекинутый через обшитый досками кауз.

– Дайте мне Чоборцова, – сказал Валдаев. – У Данилы опыт, закалка, знание. Этот битый двух небитых стоит.

Навалившись грудью на перила моста. Дуплетов, не мигая, глядел на витые, горбато сплетающиеся струи воды, на мечущееся серебро мелкой рыбешки в зеленой бороде водорослей. Он старался не понять настойчивого требования Валдаева. Едва поднимая налитые кровью глаза, он косо глянул на него. Этого ученого и лощеного генерала с бледным лицом он не терпел в большей степени, чем размашистого простачка Чоборцова. Только партийная дисциплина сдерживала чувство неприязни к Валдаеву. Дуплетову казалось, что он видит все его заносчивые мысли за этим молодым, без морщин лбом, за прищуром тяжеловатых век, стороживших темную, загадочную неподвижность суровых глаз: «Что, не обошлись без меня?»

«Мученик невинный! Даже сам товарищ Сталин велел окружить заботой и вниманием. А за что? Где она, справедливость, – думал Дуплетов. – А не сделали ли мы две ошибки: первую – когда арестовали Валдаева, а вторую – когда выпустили?»

– Все, товарищ Валдаев, откомандовался ваш Чоборцов. Самое большое, что могу сделать для него, – это отправить в Москву на суд военной коллегии Верховного Суда.

Валдаев подошел к Чоборцову проститься. Заметнее проступила седина усов на туго налившемся кровью лице Чоборцова.

«Меняемся местами. Я – в армию, он – в тюрьму. Или еще хуже», – подумал Валдаев.

Клекот самолетов посыпался с неба. Кренясь на крыло с желтым крестом, один из них кружил над плотиной, обрастая облачками разрывов зенитных снарядов.

Бомба, воя, упала на мельницу, взрывная волна, раскидав муку, забелила воздух.

Мука пахла летошним солнцем, полевым ветром. Напомнил этот запах Даниле мельницу на Волге, теплую муку…

Генералы и члены суда залегли за ивами, ногами к воде. Прокурор укрылся в широкоперой куге, по пояс оступившись в теплую, пахнувшую лягушками воду. Он прижимал под мышкой портфель, лежали в нем приведенные в исполнение смертные приговоры, в их числе был приговор Холодову, составленный после его смерти.

– Лезь в машину! – приказал прокурору Дуплетов. – Хоронись в лесу!

Прокурор, хлюпая наполненными водой сапогами, сел в машину.

– Чоборцов, садись и ты, – сказал Дуплетов.

Чоборцов сел, придерживая дверцу.

Шофер на большой скорости помчался по плотине к ветловому леску. Коршуном снижался на него самолет, падали срубленные пулями ветки деревьев. Пятнастая машина металась, то сбивая ход, то рывком кидаясь вперед, пока, обежав тополек, не опрокинулась набок.

Прокурор ползал, волоча перебитые ноги. Вылезли из орбит налитые болью глаза.

Чоборцов помог санитарам положить его на носилки, тот зажмурился, вытянув руки. И весь вид его говорил: «Я свое исполнил, делайте вы, а я забудусь».

Из-за мельницы били зенитки.

Вторая бомба разорвалась в пруду, водой и грязью обдало Дуплетова. Сбрасывая с рукава тину, Дуплетов осторожно стряхнул оглушенного лягушонка. Проваливаясь, оседая на нос, самолет закрутил над прудом черную петлю дыма и упал за мельницей.

Дуплетов и Чоборцов ехали в легковой машине впереди грузовика с автоматчиками охраны по проселку, желтевшему среди осиново-березового подгона.

Спускаясь с пригорка к ручью, они слышали рев танковых моторов. Вздрагивая вершинами, сникал молодой подлесок полосой наперерез дороги.

Дуплетов толкнул плечом шофера:

– Сворачивай! – Вылез из машины. – Данила, хоронись.

Легковая и грузовики взяли вправо за старые деревья. Бойцы охраны рассыпались и залегли у кромки поляны.

В подлеске ворочался танк, сек пулеметом сучки. Прогорклым бензином несло на поляну.

Из-за кузова машины Чоборцов видел напряженный, широкий, плоский затылок Дуплетова в траве. Танк боднул правой скулой осинку, и она сползла к ручью, загребая сучьями песок. Боец одну за другой бросил две противотанковые гранаты промашливо.

– А ну, дай мне! – Тит взял гранату, переложив пистолет в левую руку.

Когда танк вполз на гребень холма, задрав свое брюхо с несчетными, как у насекомого, бегущими лапами, над травостоем выросли голова и прямые плечи Дуплетова. Тит ловко кинул под железное чрево гранату. Танк подпрыгнул от огненного клубка под животом, квело на оползнях песка съехал к мочажине, уткнулся пушкой в дерево. Танкисты с засученными рукавами ровными интервалами вылезали по одному через верхний люк. Генерал укладывал их одиночными выстрелами. В разлившейся тишине скрипело надломленное дерево. Дуплетов помочился на танк.

Рыча за спиной Дуплетова, через ветелки ломился на него еще один танк.

– В овражек! Прыгать! – крикнул Дуплетов на бойцов. Сам он не мог и не хотел бежать. Сломленная танком ветелка хлестнула его ветвями по глазам. Он споткнулся, но тут же выпрямился во весь свой рост. И с рвавшейся из горла не то песней, не то воинственной бранью снова упал. Танк прошел через него, вмял ноги и туловище по пояс в потную низинную землю около молодых ветел.

«Такой имел право требовать того же от других», – успел подумать Чоборцов, падая на березовый пень вешней порубки, залитый розовопенным соком…

Когда Чоборцов пришел в себя, он затосковал. Чего-то сильно робел, робел до унижения. Он смотрел на себя суровыми глазами своего времени и судил судом, не знающим никаких иных средств наказания, кроме самых крайних. И как не совсем удавившийся, с оборвавшейся веревкой на шее испытывает непонятную другим едкую потребность немедленно умереть, так и Чоборцов жаждал сейчас смерти.

У докторши было умное строгое лицо. Приятно прохладно сжали пальцы его запястье.

– Здесь делайте перевязку и прочее. Хоть режьте, хоть пилите, но только здесь. Никуда я в тыловой госпиталь не поеду, – сказал Чоборцов, с доверчивой мольбой глядя в черные глаза докторши.

Глаза улыбнулись скуповато: все раненые – герои, рвутся немедленно в бой.

– У меня особое положение. Тут моя линия, мой предел. О, не дай бог такого никому!

Через две недели Чоборцова навестил в госпитале Валдаев. Встретились в школьном садике.

– Потерял Дуплетов веру в солдат, потому и кинулся на танки. Героизм со слезой…

– Данила Матвеевич, пощадим покойного.

Чоборцов утих, но через минуту, будто казня заодно и себя, заговорил:

– Покойников жалей, но и живых слушай. Скажу я тебе, Валдаев, бойцы и младшие командиры свой долг исполняют твердо. Мы, генералы, пока что показываем, как умеем помирать. Солдату от генералов не это нужно – вот чего не понимал Тит. Вечная ему, бедному дураку, память, он только и умел шуметь «ура», гнать на убой и сам бросался в пасть смерти. Да он ниже моего сержанта… Я тут многое передумал. Жить не хотел, а теперь хочу! Хороша она, эта самая жизнь милая…