Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

– Потерял Дуплетов веру в солдат, потому и кинулся на танки. Героизм со слезой…

– Данила Матвеевич, пощадим покойного.

Чоборцов утих, но через минуту, будто казня заодно и себя, заговорил:

– Покойников жалей, но и живых слушай. Скажу я тебе, Валдаев, бойцы и младшие командиры свой долг исполняют твердо. Мы, генералы, пока что показываем, как умеем помирать. Солдату от генералов не это нужно – вот чего не понимал Тит. Вечная ему, бедному дураку, память, он только и умел шуметь «ура», гнать на убой и сам бросался в пасть смерти. Да он ниже моего сержанта… Я тут многое передумал. Жить не хотел, а теперь хочу! Хороша она, эта самая жизнь милая…

Валдаев хлопотал за Чоборцова перед командующим фронтом, и особенно перед Ворошиловым.

Чоборцову доверили Волжскую дивизию, разжаловав из генерал-лейтенантов в полковники. Ничем не высказывая своего участия в деле, Валдаев передал старому другу приказ о разжаловании и назначении.

– Степан Петрович… А ведь я собрался искать на том свете Тита Дуплетова…

Валдаев дивился разительным переменам в Даниле Чоборцове. Теперь он во всем виноватип себя, выгораживая старших начальников.

– Это я, старый мерин, недотумкал! Надо бы артиллерию на правый фланг, как мне дураку подсказывал комиссар, а я на левый попер.

Зато все, даже малейшие успехи своей дивизии щедро приписывал тем же начальникам.

– Под вашим руководством…

И только в глубоко сидящих глазах улавливал Валдаев невеселую мудрость и устойчивое презрение к тем, чьи действительные и надуманные заслуги и таланты восхвалял Данила. Настораживало и тяготило это Валдаева. И однажды он спросил своего бывшего однокашника, чего тот юродствует.

– Нам с тобой, Степан Петрович, из лавровых венков суп не варить. Одолеть бы. Народушка не обмелел бы душой. А слава, брат, такая штука: чем чаще уступаешь ее другим, тем больше остается тебе. Им, начальникам, навар, ну и с наваром накипь, а нам что? Каша! Она, каша-то, питательнее…

Вылезли из блиндажа в калиновый разлив вечерней зари. Омывала холодеющая заря упрямо вскинутые к небу из артиллерийских окопов стволы зениток и спускавшиеся с увала тяжело поскрипывающие рессорами машины, задернутые брезентом. Впереди слева распирали улицу деревни косяки танков.

Впервые за все лето боев Данила взял гармошку и, склонив набок теперь уж совсем белую голову, обвитую дымком небольшого костра, заиграл, припевая озорно:

Ты не тронь меня, миленок, Я к обедне собралась…

Офицеры и солдаты засмеялись. И всем показалось, что самое обидное и страшное позади.

XXVI

Валдаев считал, что из всех трагических событий в жизни народов война особенно настоятельно требует от людей ясности мысли.

Во всех войнах неприятели составляли друг о друге самые неправдоподобные представления: ненависть закрывала глаза на все здоровое и сильное в противнике, раздувая его слабости, пороки и раздражающую самоуверенность.

Как всякий новый начальник, Валдаев был уверен, что хорошо видит ошибки своего предшественника и никогда не сделает подобных промахов.

Высокий, чернобровый генерал, одернув походный мундир, вошел к Валдаеву с чувством неловкости: он только что прибыл со своим начальником штаба из тылового города, но не знал, где сейчас полки его дивизии.

– Штабов у меня и без вас много, а вот войска маловато. Мне дивизия нужна, а не штаб сам по себе, – осуждающе говорил Валдаев.

Один из пехотных полков этой дивизии Валдаев увидел в тот же день: на небольшой станции разгружался под обстрелом немецких штурмовых самолетов. Красноармейцы врассыпную разбегались по канавам, прятались в лебеде.

Растерянный, подавленный полковник подбежал к Валдаеву, размазывая пот по красному лицу.

– Я не могу считать себя командиром… перенести гибель полка…

Валдаев едва сдерживался, чтобы не добить потерянного человека резким словом: «Так стреляйся, а не кокетничай своей чувствительностью». Он имея право сделать это. Но это «право» было ему сейчас отвратительно.

– Вас никто не освобождал. Командуйте, – сказал Валдаев полковнику.

Он оставался на станции до тех пор, пока полковник не успокоился. И отрадно было ему видеть, как этот человек, с вдруг найденным в самом себе решительным самообладанием и гневом, заворачивал своих командиров: «Ах, снаряды у вас на исходе? Так все говорят, когда хотят отступать». И артиллеристы снова возвращались за холмы. И там усиливалась стрельба.

В сложных военных действиях Валдаев остро видел расчетливо планированную волю немцев и яростное сопротивление русских, выражавшееся пока что в непрерывных контратаках с большими для себя потерями. Характер немецкой военной целесообразности он почувствовал скоро. Сейчас немцы были сильнее, инициативнее, первыми наносили удары, навязывали бой при выгодных для себя условиях. Они имели время для обдумывания ударов. Но, пленив сотни тысяч красноармейцев, враг все же не сумел сломить упорство людей, поставивших свое сопротивление выше смерти и жизни.

Валдаев всегда был высокого мнения о немецкой организованности, пунктуальности, как чуть ли но главной национальной особенности немцев. И сейчас он во всем режиме наступательных действий германской армии чувствовал эту силу организации. Душой ее был хорошо известный ему еще до войны фельдмаршал Вильгельм Хейтель.

Танковые клинья, сходящиеся в глубине в одну точку, – основное в оперативном искусстве неприятеля. Создавая видимость окружения, враг действовал на психику советских солдат. Во всех этих охватах, прорывах, котлах, ударах во фланг Степан Валдаев чувствовал Хейтеля. Целью отработанной до мелочей доктрины была не просто победа, как это бывало во всех войнах, а уничтожение советской системы, российской государственности, смерть способного к сопротивлению населения и смерть его, Степана Валдаева. Он давно, еще в тюрьме, решил, что погибнуть можно запросто не только от руки врага, что жизнь отдельного человека подчас беззащитна. Но жизнь народа должна надежно охраняться. Он достаточно трезво проанализировал опыт трех войн, чтобы думать иначе. Может быть, поэтому, размышляя о том, как парировать удары врага, никогда не забывал его неслыханные в истории войн цели. Фашистская беспощадная, жестокая, доведенная до автоматизма военная машина могла быть сломлена и разрушена только организацией более высокой, человечной и зрелой, чем немецкая.

Пока нужного боевого мастерства не было, была ненависть к врагу, безграничная отвага, часто жертвенная, но великая своей необходимостью.

Мы в этой войне пока еще не выстрадали ту самобытную мысль, которая противопоставит врагу свою неодолимую правоту.

Придет и боевое мастерство. Оно и сейчас рождается в тяжелых боях.

Это новое почувствовал он, попав в расположение одной из рот Волжской дивизии. У въезда в село, занимаемое ротой, машину остановили два бойца. Лица решительные. Один пошел докладывать своему начальнику, другой стоял с автоматом перед машиной, лишь наполовину впустив ее в тень старых вязов. Клонившееся к закату солнце било в глаза шофера и генерала.

Валдаеву понравилась эта строгость.

Неторопливым спорым шагом подошел командир роты лейтенант Крупнов, доложился генералу, велел шоферу загнать машину под навес вязов.

Валдаев спросил его, как идут дела и что он, лейтенант, думает о войне. Ни болезненного возбуждения, ни тревоги, ни высоких фраз и ругани по адресу врага не услышал он от крепкого, настороженно-подобранного командира роты. По душе пришелся Валдаеву немногословный анализ хода войны.

Недавнее поражение армии не угнетало лейтенанта. Он был усталым, но не удрученным.

Валдаеву так понравились лейтенант и его солдаты, что он заночевал в деревне. С вечера поговорил с бойцами, выкурил сигарету и залез на сеновал. И только сунул голову в пахучее разнотравное сено, скользнул взглядом по звездам, тут же уснул. Разбудил его предрассветный ветерок – донес на прохладной волне голоса со двора.

Валдаев смахнул с лица сенную труху, закинул руки за голову, прислушался к голосам.

– Да ведь старость-то с плеч не скинешь, хотя бы генералов-то взять, дорогой Денисыч, строгий ты очень. Иной рад бы променять свои звездочки на солдатские… отцовские доблести. Но младость не вернешь. Однажды дом загорелся, батя мой хвать за ларь: мол, когда-то в молодости подымал. Хвать, а силы и нету. Колени подогнулись. Тут, Лексаха, слезы, а не смех. Так и генералы: охота побить германца большая, а… того, значит, не тянет. Молодых давай! Вот, видать, Валдай – спокойный мужик. Батальонный балакал: хитрость немецкая известна этому Валдаю. Свою он смекалку поперек немецкой хитрости положит.

По ясному, с какой-то особой, прямо-таки женской задушевностью голосу Валдаев узнал старого солдата Никиту Ларина. Ему отвечал неторопливо, от легкого оканья казавшийся еще спокойнее голос лейтенанта Крупнова: