Русская борзая (сборник) - Милорад Павич

– Мы все заражены, – говорил тот вечером за вишневой ракией, – такими болезнями, от которых умрем не мы, а наши дети, – болезнями, что созреют в наших сердцах лишь через столетие. Но мы чаще всего умираем прежде, чем они в нас обнаружатся, и не знаем, что прожили всю жизнь зараженными и что наша смерть – лишь преддверие другой смерти…

Миак дрожал, закрыв глаза руками, и едва слышал, что говорит Нави. Эту дрожь он унес на улицу и принес домой вместе с книгой, которую не смел открыть. В один из тех дней его попросили оценить комод XVII века, расписанный цветами, нарисованными краской с добавлением какого-то аромата, так что раньше цветы эти благоухали, зато теперь распространяли такую вонь, что дня три невозможно было забыть. Смрад невозможно было убрать, сохранив цветы, и Миак честно объяснял это продавцу и покупателю, когда в квартиру вошла полиция.

Полицейские забрали только Миака, два дня допрашивали по поводу незаконной торговли антиквариатом и наконец открыли карты. Его привели в мрачную комнату с лампой над самым столом. Когда глаза Миака привыкли к темноте, что царила уже чуть выше стола, так что вытянутой руки было не разглядеть, он увидел, что комната, где он сидит, напоминает глубокий колодец. Под прикрытием торговли, сказали ему уже без околичностей, он занимается гораздо более опасными махинациями политического свойства. Ему предъявили найденную ленинскую книгу, надавили на него, и Миак, который был сделан далеко не из железа, запуганный и избитый так, что каждое слово ему давалось с болью, через день признался, от кого получил книгу.

Его тотчас отпустили, позволив продолжать свои занятия, но велели в будущем внимательнее приглядываться к окружающим людям и каждую субботу приходить с докладом. Измученный и полубезумный, Миак продолжил работу скорее по привычке, чем по приказу, стараясь забыть то, что забыть невозможно. В первый вечер дома он не смог разуться, так у него тряслись руки, и спал в ботинках. Он выдолбил у изголовья углубление в стене и ночью в темноте не мигая смотрел в него, так что со временем оно становилось все глубже. От вещи, случайно попавшей ему в руки, он с трудом мог избавиться и нередко просыпался с каким-нибудь ключом или ложкой, стиснутой в ладони. Каждую субботу Миак обязан был являться к своему новому начальству – независимо от того, было что рассказать или нет, а каждое воскресенье ходил в Театральный клуб в безумной надежде, что все вернется на круги своя, но Нави там больше не было. Он просил полицейских рассказать, что сталось с его другом, но его начальники молчали и лишь довольно потирали руки, потому что Миак был вхож в самые высокие круги, где его советы об антиквариате со вниманием выслушивались и куда полиции хода не было. Он начал пить, и, что еще хуже, совершенно утратил интерес к работе, которая доселе была его страстью.

Это продолжалось столько времени, сколько нужно, чтобы выносить ребенка. А потом он случайно услышал от одного из полицейских объяснение, которое его поразило.

– Не переживай, – сказал тот Миаку, – не ты выдал Нави, а он тебя! Он уже много лет этим занимается. Нави – полицейская подсадная утка, чтобы ловить будущих осведомителей. Он их подставляет, они его сдают, а потом ломаются и продолжают работать на полицию, выдавая других. Только первый шаг дается тяжело, дальше – уже все равно…

Но Миаку было не все равно. Он сидел, утратив дар речи, и не мог прийти в себя от новости, которая попала в него, как песчинка в глаз. До сих пор Миак был уверен, что в этой истории хуже всех пришлось Нави, сейчас же неожиданно понял, что сам увяз в болоте, и решил казнить того, кто отравил ему жизнь. Идеальное преступление из некогда прочитанного и уничтоженного письма обрело теперь смысл. Не было и речи о том, что Миак полностью верил в историю с ядовитыми зеркалами, но из-за своей трусости и нерешительности ему проще всего было начать с них. «Если предположить, что зеркала не действуют, – думал он, – Нави и не заметит, что против него что-то замышлялось, а у меня будет время найти другой, более действенный способ уничтожить врага». Ядовитые зеркала в полной мере отвечали робкому характеру Миака. Он начал понемногу расспрашивать о Нави, но неожиданно бывший друг сам отыскал его.

Была первая апрельская суббота, когда купают иконы. В трактире, где на скрипке играл мальчик в красных перчатках-митенках, Нави подошел к нему. Миак увидел глубокий шрам на лбу Нави и заметил, что тот смеется во весь рот. При этом он жмурился, будто собирался ударить его ногой.

– Жмурься почаще, ибо на том свете будешь смотреть ровно столько, сколько на этом жмурился! – сказал Нави Миаку и подтолкнул его к ближайшему столу.

Они поболтали, будто ничего не случилось, и начали опять встречаться по воскресеньям в Театральном клубе. И тот и другой молчали о тех девяти месяцах, что не виделись, словно их и не было. Что они думали – дело другое. При первом же удобном случае Миак предложил своей жертве конторку с зеркалами. Нави ничего не заподозрил и без колебаний купил красивую и редкую вещь. Перед тем как доставить конторку на квартиру к Нави, Миак повернул столбик.

Итак, он начал отсчет, запер все замки, сунул ключи в карман и отвез вещь своему бывшему другу. Они сидели и пили вермут, и Миак ждал своего часа.

– Ты плохо выглядишь, – сказал Нави, – наверняка не видишь разницы между мужской и женской едой, между мужским и женским временем для обеда. Посмотри на зайцев! Самец и самка никогда не щиплют одну и ту же траву и никогда не едят в одно и то же время дня. Посмотри на них! Мужчине не годится та же еда, что и женщине.

Слушая его слова, Миак вытащил из кармана первый ключ. Прижав пятки к полу, чтобы не дрожали колени, он протянул его новому владельцу. Ключ был от левого ящика стола. Нави отпер ящик с заметным удовольствием.

«Синее!» – отсчитал Миак про себя и почувствовал, как зашевелился воротник его рубашки. Он вытащил второй ключ, от правого ящика, и отдал его.

Нави отпер правый ящик, а Миак продолжал отсчитывать про себя: «Белое!» – и тут же протянул последний ключ. Этот ключ открывал доску стола, за которой находились зеркала. Нави взял протянутый ключ и отпер столешницу.

«Красное!» – сказал было Миак, но, вместо того чтобы откинуть доску, Нави зажмурился и носком ботинка ударил Миака в лицо. Миак уже месяцами жил настороже, как кошка в брачный период, и это его спасло. Удар отбросил его к двери, он этим воспользовался и сломя голову помчался по лестнице, шепча по дороге: «Он знает! Он знает!»

Теперь, как понимали оба, никаких игр с ядовитыми зеркалами больше не будет. Два доносчика, пришел к выводу Миак, должны свести счеты так, как это делают доносчики. Тихо, чтобы никто, кроме них, ничего не заметил. Ножом.

В тот вечер Миак не отважился ночевать дома. Он хорошо знал девиз Нави: «Око за око, зуб за зуб». Необыкновенно ясно стояло у него перед глазами сильное тело Нави во всех подробностях: он знал, что из костей Нави можно построить лодку, а из волос – сплести канат. Он понимал: если Нави убьет его – потому что Нави знает, что Миак ищет его смерти, – если Нави убьет его, полиция не будет особо разбираться – одним стукачом меньше. Но если он убьет Нави, человека из полиции, одного из них, Миака ничто не спасет. Во всех щелях будут его искать и найдут. Значит, нужно иметь твердое алиби. С такими мыслями он в страхе бродил по городу целый день, едва дождавшись, когда можно будет зайти в театр. Ему хотелось оттянуть неизбежное, и он сидел рядом с новым знакомым, любителем старины, на своем месте в партере с краю, не снимая в этот вечер перчаток. В рукаве у него был красный кухонный нож. Где-то перед концом спектакля кресло под ним разогрелось и, словно было из лошадиной шерсти, начало вонять потным жеребцом, так что люди стали оглядываться. Обернулся и Миак и чуть не взвизгнул. Через несколько рядов позади него в темноте сидел Нави. Театр превратился в ловушку. Третье действие близилось к концу, и Миак знал, что, пока представление не кончилось, необходимо что-то предпринять, ибо потом настанет час Нави. Миак поднялся, шепнул соседу, что идет в туалет, и вылетел из темного зала.

Вход с Французской улицы был заперт, и путь к бегству закрыт. То же самое было с входом с Доситеевой и с главным входом. Оставался четвертый вход, реже всего открываемый, – двери за кулисами. Иногда, в конце сезона, как сейчас, отворяли и эти двери с улицы Братьев Юговичей, чтобы освежить воздух на сцене и в зрительном зале. Миак пошел в том направлении и без помех проскользнул в коридор, по которому обычно проходили музыканты. Он был жутко напуган, а кругом пахло мокрыми досками и крашеной холстиной, где-то слева было слышно, как баронесса Кастелли говорит на сцене:

– Сама себя провожаю я в осень, в сумрак туманный…

Миак бежал по темным коридорам, заполненным футлярами от контрабасов, чехлами от виолончелей, похожими на стянутые и брошенные чулки, крался между передвижных подиумов, деревянных коринфских колонн, мимо конторки, которую узнал мимоходом, – парная к той, с ядовитыми зеркалами.