Русская борзая (сборник) - Милорад Павич

– Вы узнаёте это место? – кричала она. – Пожалуйста, скажите, куда мне идти, чтобы добраться до лестницы. Я не могу сориентироваться. Вам оттуда лучше видно!..

Я понял, что ей от меня нужно, и начал выкрикивать ей указания, а она, слушая меня, понемногу продвигалась. Сначала я велел свернуть от фонаря налево, потому что прямо перед ней под водой был скользкий травянистый бугор. Она послушалась и повернула налево, но тут поток воды сорвал у нее с ноги туфлю, красную туфлю с каблуком, похожим на ножку винной рюмки. Туфля помчалась, увлекаемая мутным потоком, зацепилась за решетку водостока и завертелась там, словно мельничное колесо. Не обращая на это внимания, Оля Иваницкая продолжила свой путь. Теперь она была у левого марша лестницы. Я крикнул, чтобы она держалась за ветки кустов, и она понемногу стала подниматься, ступенька за ступенькой, однако ветки то и дело обламывались, Оля теряла равновесие и возвращалась на одну ступень вниз. Потом я предложил ей взяться за торчащую из воды скамейку, что она и сделала. Между тем ее шарф зацепился за спинку скамьи, а она, придерживаясь за эту спинку, продолжала двигаться, волоча шарф за собой, а он все сильнее затягивался вокруг шеи. Когда я сообразил, что шарф душит Олю, я протянул ей руку, чтобы помочь, ведь она была совсем рядом. Я сжал ее пальцы, но в моей руке осталась только ее перчатка. И тогда я почувствовал, что вода поднялась гораздо выше колен. Я стоял у фонаря в самой глубокой луже в центре парка, один-одинешенек, недалеко от меня у решетки вертелся в водовороте мой левый ботинок, а позади остались поломанные кусты, за которые я, очевидно, только что держался, спускаясь по лестнице. Шарф туго закрутился вокруг шеи и, зацепившись за скамейку, душил меня и тянул назад, а в руке я по-прежнему держал свою перчатку. Наверху, у фонтана, никого не было…

Внезапно нижний слой облаков разошелся, и на площадь опустился слабый серебристый свет. Чувствуя себя так, словно укусил мохнатый персик или мышь за спину, я выбрался на этом свету на чистое место, выжал носки и промокший рукав и вошел в кафе «Москва» – подождать, пока схлынет вода и можно будет спуститься за вторым ботинком. Заказал чай, развесил пальто на спинке стула и в первый раз почувствовал в промокшей руке зуд. Зуд – разговор со смертью, подумал я, стоит обратить на него внимание. Через него смерть шлет нам какие-то сообщения и знаки, и когда мы чешемся, то оставляем ногтем надпись. Тем не менее я не стал думать о свербящей руке, а смотрел в окно. Опять появились люди, они выдыхали слова вместе с паром, и прохожие выглядели через стекла кафе, словно живые куклы в витрине. Прошел, возвращаясь из «Нолиты», Васко, явно с намерением купить сигарет, и я стукнул ему ложечкой в стекло. Несколько прохожих обернулись, и он заметил меня. Махнул рукой, почесал бровь и сразу же принялся разматывать шарф, решив войти. У него были тяжелые, словно наполненные медом, мешки под глазами, и я знал, что его день в два раза моложе моего, ибо он всего четыре часа как проснулся. Васко сел напротив меня и заказал стакан красного вина и булочку. Вытаращив глаза, он макал свой взгляд, прилепленный к краю булочки, в вино, выставлял его через окно на пробивавшееся между туч зубастое солнце и, наконец, сушил на моем взгляде, уставившись куда-то сквозь меня и используя мои глаза как амбразуры. Он безостановочно говорил. Васко мог жевать фасоль и картошку, не смешивая их во рту, – настолько он был спокоен.

– В минувшую войну, – рассказывал он, – в лагере на Банице оказалась одна молодая женщина с Дорчола, обвиненная в принадлежности к коммунистическому движению, что, как известно, без всяких разбирательств каралось смертью. В момент ареста она знала в своей организации еще двоих. Один был ее друг, который носил партийную кличку Самач, а другая – лучшая школьная подруга по кличке Любица. Когда девушку забрали, фараоны не знали, кто им попал в руки, а она отказалась что-либо отвечать, даже имя. После вынесения смертного приговора ее спросили, хочет ли она умереть безымянной. Она ответила, что не хочет, назвала вместо своих имени и фамилии партийные клички своей лучшей подруги и жениха и была расстреляна как Любица Самач. Ушла из жизни под именами тех, кого больше всего любила, и таким образом защитила их в свой последний час, поскольку в списки расстрелянных попали имена тех, кто на самом деле был на свободе и действовал…

– Что скажешь? – спросил Васко, закончив рассказ и наблюдая за тем, как его булочка понемногу впитывает вино. Под его седыми волосами были другие, черные, и вдруг я вспомнил, что Васко умер через два года после меня, и тот, кто сидел напротив меня, никак не мог быть им.

Если это так, подумал я, значит, и тот, другой, что сидит в «Москве» за мраморным столом и сушит мое белье, никак не может быть мною. В этот момент я во второй раз почувствовал зуд в руке. Я расстегнул влажную рубашку и почесался. Я знал – пять пальцев оставили на моей руке пять следов, как пять букв. Надпись ногтем. Возможно, стоит прочесть эту надпись, подумал я и посмотрел на нее. Из моего рукава высовывалась и лежала на мраморном столе кафе «Москва» длинная и темная, как деготь, рука с розовой ладонью и тонкими холеными сенегальскими пальцами, абсолютно черными. Чья-то чужая рука.

И тогда я понял, что и мы умерли под чужими именами, под именами незнакомцев, которые теперь, защищенные нашей смертью, живут и действуют в безопасности.

Шахматная партия с живыми фигурами

Где-то возле Джура Петар Коич заправил бороду в жилет и съел ужин в ресторане парохода «Делиград». Когда он вытер усы и заново расчесал бороду, она развевалась в темноте напротив пристани Пешта. Борода была красивая, длинная, золотистая. У Коича была привычка завязывать на ней по вечерам узелки, чтобы не забыть, что нужно сделать завтра, а утром их развязывать, и по расположению каждого определять, что он значит. Сейчас, однако, один узелок в бороде оставался неразвязанным уже целую неделю, и Коич никак не мог вспомнить, почему завязал его где-то там, в Вене.

«Что бы это могло быть? – ломал Коич голову бог знает который уже раз. – Возможно, что-то с дорожными сундуками?»

Он расплатился за ужин, записал, как обычно, сумму мелкими цифрами на ногте левой руки и осмотрел свои огромные, как гробы, сундуки.

Потом положил сплетенные руки под изголовье и пронес свою голову на подушке сквозь сон. Возле Белграда «Делиград» свернул вверх по течению в Тамиш, и утонувшие в реке ивы стали царапать днище парохода. Это разбудило Коича. Когда судно пристало и он вышел на палубу, облака едва не сбивали его с ног – так быстро и низко пролетали они над ним. Он высадился на панчевской пристани, таща сумку с саблями, такую тяжелую, что груз окончательно прогнал сон. Нанял покрытый лаком фиакр с сонными лошадьми и кучером с позавчерашней щетиной, и пробормотал, усаживаясь:

– К «Трубачу»!

Дорога закончилась, ногти и ладони Коича были полны записанных счетов, и он спешил все это с себя смыть и забыть. В гостинице «Трубач», где на втором этаже сдавали номера, а на первом кинозал сменил находившийся здесь некогда театр, он снял комнату с видом на площадь. На подоконнике лежала салфетка, Коич выпил на ней кофе, а потом какое-то время валялся, ожидая, когда начнется день и откроются лавки. Он лежал вымытый, ногти и резиновые манжеты были чисты, и его счета начинались сызнова. Он читал книгу, раскрыв ее на ладони и водя пальцем по странице, а потом достал дорожную шахматную доску, не раскладывая, придвинул к зеркалу и сыграл партию сам с собой. Половина доски была его, половина – того, в зеркале.

Когда на нижней панчевской (Даниловой) церкви пробило восемь, Коич поднялся и вышел на улицу. Облака следовали за ним по пятам, и он ступал по их теням перед собой. Он прошел мимо одной витрины, где на полу утюгами с длинными рукоятками разглаживали скатерти, а вместо абажура вокруг лампочки висел платок. Затем Коич миновал парк и оказался перед домом у магистрата со множеством окон и витрин на первом этаже. Во всех витринах вместо занавесок были знамена. Он сосчитал их, убедился, что число подходит, и начал заходить в магазины и арендовать витрины. Это было самой легкой частью работы, он справился с ней быстро, бросая перед собой короткие взгляды, точнее – половинки взглядов, способные достичь собеседника. Коич был по-прежнему медлителен, спичка догорала у него, прежде чем он успевал прикурить трубку, а время он мерил трубками: третья трубка – полдень, пятая – ужин. Еще в первую трубку Коич послал за сундуками, и тогда, в час, когда на улицах больше всего народа, во всех окнах большого дома у магистрата появилась и заблистала серебром и золотом военная форма, привезенная им из Вены. Там было восемь белых, шелковых, отороченных мехом доломанов в одном ряду, а рядом – восемь других мундиров, красных, обшитых золотом и осыпанных пуговицами. На тех и других были кружевные воротники и короткие сабли в кожаных ножнах с посеребренными наконечниками.