Новый Мир. № 1, 2002 - Журнал «Новый мир»

— Отстань, — фыркнула она, отворачиваясь. — Голова болит.

Обезьяна заурчала настойчивей и схватила ее за руки.

— Ну что же это такое! — слабо вскрикнула Ева.

Но у нее не было сил сопротивляться, и поэтому через несколько секунд вялой борьбы она подчинилась. Ласково ворча, обезьяна неторопливо овладела ею раз и другой, а потом села рядом и стала искать у нее в голове, подтверждая свое расположение добродушным уханьем.

Это продлилось недолго. Послышались невнятные голоса… какое-то громыхание… Обезьяна вскочила, угрожающе рыча. По нервам ударил резкий скрежет.

Дверь распахнулась.

Ева тоже попыталась подняться на ноги — но тело снова ее не послушалось.

Вошедших было двое.

Официант с грохотом поставил клетку на пол. Метрдотель прислонил к стене украшенное куньими хвостами золоченое древко.

Ева с ужасом смотрела то на одного, то на другого.

Обезьяна прыгнула в дальний от них угол и сжалась там, рыча и скалясь.

— Хуа? — спросил официант.

— Хардациг, — ответил метрдотель, пожав плечами.

— Хуа прициг?

— Прициг нут, — сказал метрдотель и безразлично махнул рукой в сторону Евы.

Официант наклонился и просунул ладонь под ее плечи.

— Цигуа анциг, — заметил метрдотель.

Когда они затолкали безвольное тело в клетку, официант прижал голову Евы к круглому отверстию и, сморщившись от усилия, чем-то щелкнул. Одна полукруглая железка жестко схватила подбородок, вторая — затылок. Ей показалось, что голова вот-вот расколется. Облегчить страдание можно было лишь одним способом, заранее обреченным на неудачу: изо всех сил заталкивать темя как можно глубже в эту проклятую дыру.

Губы не шевелились. Она стонала беззвучно.

— Хацуг! — приказал метрдотель.

Оркестр построился у дверей. Тот, кто управлял медным листом, ударил в него железкой, и звон наполнил все помещение. Музыканты двинулись за ним: первый бренчал по струнам, второй пронзительно дудел, третий молотил в барабаны.

Официант просунул древко в кольцо, приваренное к верху клетки.

Обезьяна в углу горестно завыла, отчаянно стуча себя кулаками по голове.

— Хицаг! — скомандовал метрдотель и первым подставил плечо под свой конец древка.

Клетка раскачивалась.

Хрипло скуля, Ева бесполезно хваталась морщинистыми лапами то за один прут, то за другой. Шерсть на загривке стояла дыбом. Она злобно скалилась, и перламутровая слюна пузырилась на клыках.

Музыканты уже выходили в зал. Шагающим следом приходилось поспешать.

Древко прогибалось и угрожающе поскрипывало.

Александр Кушнер

Путешествие

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.

Я хотел бы увидеть Эфес, да была жара,Жалко было потратить полдня на поездку в глушьИ еще полдня, чтоб вернуться; а тут гора,Белозубое море, а в номере — пресный душ.Я хотел бы увидеть одно из семи чудесМира — храм Артемиды в Эфесе, да в шесть утраНадо было вставать, а мне нравился здесь навесПолосатый и тень; а еще, я сказал, жара.В ресторане белели салфетки, Эфес, прости,Так приятно за столиком в первом сидеть ряду,Бог с ним, с амфитеатром, вмещавшим до двадцатиТысяч зрителей, так я решил, к своему стыду.Боже мой, ведь в Эфесе и дом сохранился тот,Где закончила дева Мария земные дни.Отпущенье грехов обещал на семь лет впередПий Двенадцатый путнику, — только зайди, взгляни.Никогда не прощу себе слабости, сна души,Развращенной морским купаньем и ветерком.А с другой стороны, всюду Бог, — так живи, дыши,Плавай, радуйся жизни и с Ним говори тайком.

Я все-таки, представь себе, в ЭфесОтправился в четверг, через неделю!Я лучше, чем я думал: я небесДостоин, предпочел я их отелюИ видел все, о чем сказал уже,И вспомнил: это город ГераклитаЭфесского, вменившего душеВ обязанность огнем пылать открыто.Он, плачущий философ, из огняВ слезах таскал для нас свои понятьяИ, может быть, в виду имел меня,Тебя, всех, всех, для нас свои объятьяГорячие раскрыв: огонь течет,Меняется душа, взрослеют дети,Гори и ты, как этот небосвод,Как знойные пылают горы эти.

Бродя средь римских мраморных руин,Театров, бань — в мечтаньях и в истоме,Нет, я не знаю, что такое сплин!Слуга себе, и раб, и господин,Я даже побывал в публичном доме.В том, что осталось от него: брускиИ пни колонн, оплывшие обломкиИ диких трав пучки и колоски.И никакой хандры или тоски!И перекрытий тени и потемки.Над постаментом, где бы мог стоятьПриап, допустим, может быть, Венера,Клубился зной; две бабочки, под статьДвум лепесткам, задумав полетать,Взметали пыль горючую, как сера.И дом разврата, в блеске белых плит,Повергнут в прах, распахнут и низложен,Внушал печаль прохожему, — не стыд,Был чист, как совесть, временем отмыт,Отбелен ветром и облагорожен.

Как француз, посвятив Ламартину книгуАкварельных стихов, как сквозь забытьеВозвращая реальность былому мигу,«Тот, кого забывают» назвал ее,Так и я, ради Батюшкова к тумануОбращаясь морскому, морской волне,Разглядел бы его там, подвел к дивану:Сядь, поверь, улыбнись, не противься мне.Я сказал бы ему, как стихи бываютЗаразительны лет через двести, как,В плащ закутавшись, тот, кого забывают,Нестерпимо любим, уходя во мрак,Как докучлива жизнь без его элегий,Обезвожен и безблагодатен день,Знать не знающий об итальянской неге.Оглянись, помаши мне рукою, тень.

По прихоти своей скитаться здесь и там,Но так, чтобы тебя не забывали домаИ чтобы по твоим дымящимся следамТянулась чья-то мысль, как в старину солома,И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдалиИ сердце чье-нибудь, как облако, летело,Чтобы сказать тебе среди чужой землиВсе, что сказать оно боялось и хотело.Скитаться здесь и там по прихоти своей,Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядомИ ты ей показать мог стаю кораблей,Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом,Иль, в каменный театр спустясь, где ИпполитБежал из дома прочь — и вдруг вздымались кони,Присесть с ней на скамью, где ящерица спит,И уточнить судьбу, читая по ладони.

Обратясь к романтической ветке,Поэтической ветке родной,Столько раз ради трезвости меткойИз упрямства отвергнутой мной,Я сказал бы им, братьям горячим,Как мне пусто и холодно тут!Я не лью свои слезы, я прячу.Дайте плащ поносить! Не дадут.— Надо вовремя было из комнатНа корабль трехмачтовый взбегать,Незаметною ролью и скромнойНе пленяться, обид не глотать,Надо было не чашку и блюдцеИ не скатерть любить на столе,Надо было уйти, отвернутьсяОт всего, что любил на земле.— Дорогие мои, не судитеТак же быстро, как я вас судил,Восхищаясь безумством отплытий,Бегств и яркостью ваших чернил,Мне казалось, что мальчик в СургутеИли Вятке, где мглист небосвод,Пусть он мной восхищаться не будет,Повзрослеет — быть может, поймет.— Надо было, высокого пылаНе стесняясь, порвать эту сеть,Выйти в ночь, где пылают светила,Просиять в этой тьме и сгореть.Ты же выбрал земные соцветьяИ огонь белокрылый, дневной,Так сиди ж, оставайся в ответеЗа все слезы, весь ужас земной.

Поскольку я завел мобильный телефон, —Не надо кабеля и проводов не надо, —Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон,Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, —Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он,Что был, не правда ли, горячий голос брата.По музе, городу, пускай не по судьбам,Зато по времени, по отношенью к слову.Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там,Или не скучно там, и, отметя полову,Точнее видят смысл, сочувствуют слезам,Подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу?Тогда мне незачем стараться: ты и такВсе знаешь в точности как есть, без искажений,И недруг вздорный мой смешон тебе — дуракС его нескладицей примет и подозрений,И шепчешь издали мне: обмани, приляг,Как я, на век, на два, на несколько мгновений.

Омри Ронену.