Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фройляйн страстно желала, чтобы люстра положила конец ей и происходящему.
Солдаты молча стояли перед обнаженным телом, беззащитно распластавшимся на разрезанной белой ночной рубашке. Гладкая кожа, нежная, мягкая и белая, очень белая, как бумага. Маленькие благочестивые груди, никем не тронутые, выпукло вздымались на прекрасном теле. Если бы солдаты обладали способностью видеть, они разглядели бы то, что прежде никто не замечал: напрасную гибель, побежденную природу. Дыхание прожитых лет и тронувшая лицо близкая старость не отразились на этом теле. Оно слишком прекрасно и безупречно, чтобы быть оскверненным. У солдат будто открылись глаза. Они смотрели на место под животом между ногами и не могли оторвать взгляд.
На лобке фройляйн выделялся признак гермафродита: «огурчик». Так на диалекте называется этот орган там, куда фройляйн сбежит через несколько дней. «Огурчик».
Сейчас это означало, что грубая мужская природа стала бессильной. Ниже пояса фройляйн и мужчина, и женщина. Редкое явление, которое спасло ее честь и, возможно, даже сохранило жизнь. Для солдат это терра инкогнита. Они никогда не видели ничего подобного. Растерялись. Притворившись, что ничего особенного не увидели, они в испуге покинули дом. Солдаты устыдились друг друга. Они старались не смотреть на товарищей и уходили, будто ничего не произошло. Оказавшись снаружи, они захихикали, сами не зная почему.
Фройляйн закрыла глаза. В комнате остался только Олег. Он поднялся наверх и вернулся с одеялом. Постоял, опустив голову. Подошел к столу, на котором все еще лежала фройляйн, и осторожно огляделся по сторонам. Взглянул, куда не решался смотреть ни он, ни сама фройляйн, которая казалась спящей, взглянул внимательно, не краем глаза, чтобы потом, когда-нибудь, собравшись с духом в нужный момент, рассказать, что сегодня открылось ему и другим. Затем Олег очень аккуратно прикрыл тайну, которая больше не была тайной, но все равно оставалась ею.
Но тут фройляйн поднялась, почти безучастно посмотрела на него большими голубыми глазами и спросила:
– Я могу уйти, господин Олег? Я поднимусь к себе!
Она встала с разделочного стола и ушла.
На следующее утро пришел командир русских. Он сообщил, что поместье конфисковано и у фройляйн есть время до полудня. Она должна собрать самое необходимое и отправиться на запад, тогда как работники-поляки могут пока оставаться в своих домах, пока не будут приняты окончательные политические решения. Сообщая все это, командир разглядывал фройляйн с презрительным любопытством и выразил сожаление, что отсутствовал прошлым вечером, когда часть его роты позволила себе всеми обсуждаемое непреднамеренное и компрометирующее созерцание нестандартного тела фройляйн; он выражался очень путано и приказывал кому-то переводить. Фройляйн собрала все необходимое и исчезла прежде, чем ушел командир, который не переставал болтать и смотреть с презрением – так сильно ему хотелось лично проверить, правда ли то, о чем рассказывают.
Позднее Олег, которого командир русских временно назначил комиссаром дома и поместья, роясь в конфискованном имуществе бывших хозяев, нашел запечатанные записи ротмистрши, из которых следовало, что та узнала о несчастье сразу после удочерения. Давать делу обратный ход было уже поздно, но она надеялась, что со временем все как-нибудь само уладится и что на семью не ляжет позорное пятно; когда так ничего и не уладилось, она не знала, как рассказать об этом мужу, и после долгой борьбы с собой и с условностями, предписанными негласными законами, решила не раскрывать тайну приемной дочери, чтобы защитить беззаботное детство ребенка и свою растущую день ото дня любовь к девочке. Она не стала регистрировать ребенка в государственных учреждениях, – это входило в ее обязанности, как и прочие семейные дела, которые доверял ей ротмистр, – потому что не знала, записывать его как мальчика или как девочку, а подать неверные сведения было немыслимо для ее добропорядочной и правдивой натуры. В итоге официально ребенка будто не существовало.
Она воспитывала гермафродита так, что ребенок рос с ощущением своей нормальности. Хитроумно и тщательно следила, чтобы во время дней рождения, купания или игр дети не вздумали раздеваться. Когда спустя годы наступил соответствующий возраст и у фройляйн завязался роман с бароном фон Клейстом, ротмистрша запаниковала и попыталась всеми силами помешать дальнейшему сближению. У нее ничего не вышло. После того как барон совершенно неожиданно и спустя неподобающе короткое время после знакомства с фройляйн узнал правду, он явился к ротмистрше и в резких выражениях потребовал объяснений, почему она, как мать, наверняка знавшая об уродстве дочери, не предотвратила неприятную ситуацию, в которую он попал. Ей удалось с помощью долгих уговоров и обильно пролитых слез успокоить его и перетянуть на свою сторону. Они разработали план мнимой смерти барона в одном из сражений недавно объявленной Первой мировой. Они договорились, что так ничья репутация не пострадает. Иначе такой конфуз, во-первых, подорвет высокое общественное положение семьи ротмистра и приведет к разрыву связей в тесном мирке сельской жизни и в аристократических кругах, а также к предсказуемому и, возможно, опасному для жизни фройляйн взрыву ротмистрского гнева, а во-вторых, в случае позорной огласки поставит барона в смехотворное положение и зарубит на корню его честолюбивые планы на будущее. Владения фон Клейста находились далеко на западе, и барона здесь мало кто знал, он мог пустить слух о своей смерти, не подвергаясь опасности быть уличенным в обмане: если новость дойдет до фройляйн, этого будет достаточно, и ему останется лишь избегать в будущем имения ротмистра и его окружения, что и так было естественно после той ужасной и унизительной для барона ночи.
Той ночью, когда он сначала потрогал это позорное клеймо, а потом и увидел его в свете июньской луны, все его члены пронзил невыразимый ужас, но, несмотря на состояние, близкое к шоку, он в привитой ему с детства аристократической манере безукоризненно вежливо сказал фройляйн, что на этом хотел бы остановиться, поскольку священное таинство следует совершать лишь после
