Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Новый шквал пронесся по льду, усилился на берегу, ударился о стену дома, как гигантский мяч, взлетел по стене и протиснулся под козырек с почти вулканическим напором. Куницы на чердаке пугливо спрятались в строительный мусор и ячменную солому, которые использовались для теплоизоляции, и, готовые сражаться за жизнь, робковызывающе таращились широкими глазками на трещавшие, как никогда, балки над головой.
Хозяин обошел двор, убрал несколько сломанных веток с дороги к амбару и через старые дубовые двери с задней стороны дома вернулся в трактир.
Шумные гости расшумелись еще сильнее, веселье было в разгаре, сидящие за столами уже не стеснялись в выражениях, постоянное хождение между залом и туалетами говорило о возросшем возбуждении и внутренней энергии людей, разгоряченных танцами и алкоголем.
Женщина в костюме Гитлера и в брюках с разрезами отплясывала с застывшим выражением лица фламенко на уже убранном столе. Свора мужчин, свободных от брачных уз, тесно обступила стол и хлопала в такт, выплескивая древний инстинкт неизбирательного вожделения. Остальные из добровольного брачного склепа косились мимо супруг на самопровозглашенную богиню.
Возбуждающе двигаясь, богиня в одеянии старого бога сорвала коричневый в крапинку галстук с белой, как мрамор, шеи и расстегнула в порыве воодушевления три верхние пуговицы костюма. Кончиком языка она облизывала красные губы, ее масляный взгляд подведенных черным глаз сладострастно взирал на разгул вожделения под ногами.
– Неслыханно! – взорвалась Филомена, которая, как и в предыдущие года, заняла пост в дверях зала, наблюдая, как повелось издавна, за разделением по половому признаку и соблюдением норм морали. – Вот бесстыжая! Это вообще кто?
– Это же госпожа Майнрад, кузина господина Бонвивана, – объяснила фройляйн Цвиттау.
– А, так это госпожа Майнрад, – воскликнула обычно неизменно строгая представительница полиции нравов совсем другим тоном, который отличался от предыдущего, как новехонькая марка от потрепанной сотенной купюры, – я ее не узнала. Надо же! Какой удачный костюм! Как она нарядилась! Мужчиной. Надо же!
Закосневшая в предрассудках Филомена была в восторге, она отвернулась, уверенная, что здесь нет нужды следить за моральным обликом.
Артура Бонвивана знали все. Некоторые приходили лишь затем, чтобы с улицы заглянуть в сад, где стоял домик, из которого разлетелись по миру знаменитые медоносные пчелы Бонвивана. А то, что у весьма занятого господина Бонвивана не осталось родственников, уже не имело значения.
Под пивной бочкой образовалась лужа, официантки на обуви разносили влагу по коридору, где она смешивалась с пылью и мочой на подметках посетителей туалета. Грязный рисунок следов возникал на каменном полу, чье нынешнее состояние предсказывало будущее беспредельно измотанного, вечно похваляющегося благами общества: у кого лучший костюм? Кто больше всех веселится? Кто самый выносливый? Кому что может навредить наименьшим образом, и кто при этом остается политически корректным?
Пока же до этого не дошло.
Хозяин направился прямиком в кухню, где стопки опустошенных до последнего кусочка и вымытых тарелок уже высились на местах в кухонных шкафах и в печи догорали дрова. Основная трапеза подошла к концу. В это время подавались только напитки и закуски для позднего ужина: холодная грудинка, колбасы, салат из колбасы, иногда маринованная селедка, редко яблочный или сырный пирог. Бал достиг точки кипения, лишь отголоски веселья впереди. Жена стекольщика Андреса Шнайдера, – она была из тех, кто весь год не ходит в трактир и накапливает тяжким трудом заработанные новые деньги, кладя их под проценты, вместо того чтобы швырять на ветер, – предстала в дверях кухни в приподнятом настроении и громко потребовала кусок торта «Принц-регент». У ставшего весьма чувствительным Лота из Айхенкама, которому уже исполнилось восемьдесят, от ее голоса так зачесалось в ухе, что он схватился за спичку, а взбудораженная Шнайдерша растворилась в сутолоке бала.
Лот только на минутку заглянул в кухню и бросил нежный взгляд на дочь, жену хозяина. Тереза с разгоряченным лицом стояла у мойки, невероятно женственная благодаря безупречно округлым формам; она была благодарна отцу за этот взгляд, напряжение между ней и золовкой Гертой, все еще хлопотавшей у печи, которая бросала красные отблески на мучнисто-бледное лицо, похожее на мордочку мопса, достигло такого накала, что терпение Терезы было на пределе и она с трудом сдерживала подступающие слезы.
Подошедший хозяин заметил это, но его волновали другие заботы.
– Если буря не стихнет, вторая рябина долго не простоит и рухнет на дом.
Накопившиеся слезы в глазах жены он приписал тревоге за жизнь детей и дом.
– Боже мой! Что делать? – спросила она.
– Не знаю! Не знаю! Правда, не знаю! Надо бы завершить бал и отправить всех по домам, чтобы с ними ничего не случилось, а сами поставим в зал три кровати и ляжем спать с детьми, там мы будем в безопасности.
– Правильно, – ответила Тереза, радуясь, что новая проблема вытеснила старую.
– Сестры пусть ложатся на третьем этаже над залом, – Панкрац упорно искал компромиссы, не требующие непривычных действий. – Виктору и Валентину опасно оставаться в конюшне, они могут разок переночевать на полу гумна. Нужно только дать им две попоны, чтобы не замерзли, ночью воздух там холодный. Мара может остаться в своей комнате. Да. Так и надо. Но разве люди меня сейчас поймут? Все перепились, никто и слушать не станет. Будут только смеяться и потешаться, что я волнуюсь, как идиот.
Он был в отчаянии и действительно не знал, что делать. Знал только, что речь идет о безопасности людей, за которых он в ответе, возможно, даже о жизни и смерти. Он стоял перед женой, потерянный и расстроенный, и на глазах обоих были слезы. Панкрац и Тереза стояли в кухне и опустошенно смотрели друг на друга полными слез глазами, беспомощные и одинокие, потому что Герта уже улизнула и, в обрызганном кровью кухонном фартуке, пропахшая жиром и печным дымом, глядела на безудержно веселящихся в зале людей просветленным, полным тоски взглядом. А хозяева, без вины виноватые, чувствовали, как тесно связаны они друг с другом в чувстве беспомощности.
Любящие супруги стояли рядом и доверяли друг другу, не зная, что делать, тем самым являли картину бессмысленности гармонии в борьбе за выживание и – если так можно выразиться – бессмысленности самой жизни. То, что так беспомощно угрожает собственному существованию и существованию других, не может быть необходимым. В чем же тогда смысл? «Смысл появился бы, знай мы, что в далеком будущем получится преодолеть законы природы и случайности,
