Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

Платить, Ирочка, надо, это закон! А у наших-то, посмотри у нынешних… денег нет, денег нет… Как это нет? А куда деньги делись? Нельзя же так: были — и вдруг нет, это ведь такая штука, деньги, они не исчезают в никуда…

Значит, — Борис Александрович забросил очки обратно на нос, — их кто-то взял, верно? А кто взял? Я вот очень хочу знать, кто их взял, мне интересно! Я требую, чтобы мне назвали этих людей!..

— Не отвлекайся, — строго сказала Ирина Ивановна. — Кроме меня, Боренька, все равно никто тебя не услышит.

— А не надо, чтобы меня слышали! — воскликнул Борис Александрович. — Если каждый человек будет, как я, задавать себе вот такие вопросы, в России все встанет на свое место! Если Россия, как утверждает симпатичнейший господин Бурбулис, возвращается сейчас к капитализму, а их капитализм, извините, начинается с того, что у людей отбирают последние деньги… как это сделал господин Ельцин… я о сберкнижках… нет, это не капитализм, а просто воровство… да еще и беспредельное! Господин Гайдар обязан сказать людям: уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи… большевики держали вас за дураков (хотя и платили, между прочим, пусть не много, но платили), а мы, капиталисты, держим вас за скотов и по этой причине платить вам станем еще меньше. Вот тут я поднимусь и отвечу: знаете, я — старый человек, мне скоро восемьдесят лет. Но я — гордый человек. При Ленине я пережил голод и революцию. При Сталине я пережил страх, который страшнее, чем голод. И я не хочу, я не желаю видеть, как моя страна снова становится на колени, как… эти люди, почему-то получившие власть, делают… по глупости, наверное, не по злому умыслу, но какая мне разница?., делают все, чтобы моя страна объявила себя банкротом. Разве я шесть десятков лет (даже больше) работал в России для того, чтобы моя страна была бы, в итоге, банкротом?

Послушайте, я могу ставить спектакли где угодно, хоть в сумасшедшем доме, как моя приятельница Серафима Бирман, куда Серафиму сдали родственники, — Ирочка, ты же знаешь, она в психушке ставила «Гамлета»! Но я, извините, не могу и не буду ставить спектакли в пустом зрительном зале, сам для себя, потому что я еще не сошел с ума!

А те, кто отнял у людей деньги, вот эти… господа ни за что на свете не пойдут в мой подвал на «Соколе», потому что им, извините, некогда, у них деньги делают деньги, и поэтому их жизнь закручена винтом! Зато у тех, кто уже не может жить без моего подвала и моего Моцарта, денег теперь нет. Последние деньги у них отняли эти безумные цены в магазинах, ведь очередь за дешевым товаром стала сейчас еще больше!

Значит, я соберу Камерный театр и обращусь к актерам: скажите, кто из вас, молодых людей, готов поверить, что вы скоты? Не согласны? Спасибо. Я знал, что вы никогда не согласитесь с таким взглядом на свой народ.

Поэтому я сделаю сейчас то, на что я прежде не решался: после гастролей в Японии, мы подписываем контракт с Европой на пять лет. То есть мы — мы все — не возвращаемся в Москву до тех пор, пока Россия не поймет, наконец, что если ей, России, предлагают вот такой, извините, капитализм, что если вместо собственных магазинов, вместо микояновской говядины или бабаевских конфет мы получаем «сникерсы» и мини-супермаркеты, то это все (послушайте старого человека!) делается не для того, чтобы Россия стала еще богаче, а для того, чтобы в один прекрасный день все эти подарки — отнять, объявить в стране кризис и призвать в Россию удалых молодцов с Запада: придите и владейте нами!

Нельзя освободить народ, приведя сюда, пусть даже под видом реформаторов, людей другой внутренней культуры, то есть новых завоевателей! И иностранцы дураки: тянут к России руки… не понимают, что очень скоро… они будут уносить ноги…

Есть три вида безделья — ничего не делать, делать плохо и делать не то, что надо. Нам бы только понять… как все-таки за короткий срок мы умудрились вырастить в нашей стране столько молодых негодяев?

Ирина Ивановна лукаво смотрела на мужа:

— Немцы, Боренька, заставят тебя ставить «Так поступают все женщины». Гендель им надоел.

— А я, Ирочка, приведу им слова Бетховена: это порнография! Неужели Бетховен в Европе не авторитет?

— Только порнография сейчас и продается! — засмеялась Ирина Ивановна. — Кашу ешь! Кризис культуры сейчас во всем мире. Молодежи, сам понимаешь, сначала была нужна сексуальная революция, теперь — нужна эстрада, пережившая сексуальную революцию! Светский дебют сегодня — это, Боренька, не Наташа Ростова на ее первом балу. Светский дебют — это когда молоденькую девушку в первый раз видят пьяной, вот как! Клиповое сознание — культура двадцать первого века, Борис, будет совершенно другой…

Правда, больше всего может дать тот, кто все потерял, но это уж — как получится!

Борис Александрович молчал. Он вдруг опять ушел в себя и сосредоточенно, как это умеют только старики, быстро-быстро пил чай.

— Да-а… — наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос, — для немцев «Так поступают все женщины», как для наших… для нынешних… реклама презервативов.

— Приехали! — всплеснула руками Ирина Ивановна. — Нет, вы посмотрите на него! А презервативы тебе чем не угодили?!

— Объясни, — Борис Александрович опять закинул очки на нос, — почему вот… реклама в России… когда ее разрешили… сразу стала национальным бедствием?!

— Они хотят, Боренька, чтобы ты не заболел плохой болезнью!

— Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии — я же не заражался! — Борис Александрович резко отодвинул чай. — Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!

— Какой же ты смешной, — улыбнулась Ирина Ивановна. — Ты и в любви мне никогда не объяснялся!

Борис Александрович удивленно поднял лицо:

— Разумеется. А как иначе? Скажешь прямым текстом — сразу все пропало! Тайна уходит, любовь без тайны — это не любовь!

Ленский шепчет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Врет. Уселись под кустом, он гладит Ольге ручку и свою страсть, извольте видеть, объясняет!

Любовь это такое же чудо, как северное сияние. Ирочка, можно объяснить северное сияние, скажи мне?!

«Простите, вы любили когда-нибудь?» — я во вторник смотрел большую передачу по телевидению. «Да-а, любила, конечно любила…» — дама… в возрасте уже… эффектно так… поправляет прическу. — «Я любила очень красивого молодого человека, он мило за мной ухаживал…» А старушка одна вдруг… вздрогнула, — Борис Александрович перешел на шепот. — Она тихо-тихо на лавочке сидела, а к ней лезет девочка с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» Послушайте, к ней пришли за ее тайной! А она эту тайну отдавать не хочет! Никому не хочет отдавать, тем более телевидению! Потому что она действительно любила… Девяносто девять процентов людей, живущих на земле… девяносто девять, Ирочка, вообще не знают, что такое любовь!

«Ты меня любишь? — Люблю. — Пойдем в душ? — Пойдем. — Сначала я? — Ну, иди…»

Какая гадость, все эти сериалы о любви, — прости Господи!

— Время, время такое… — твердо сказала Ирина Ивановна.

— Время? Нет! Чепуха! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, всего лишь пошлость!..

Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости выдающегося мастера, лучшего баса России Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла идея заново поставить «Хованщину» Мусоргского в Большом театре России…

10

В приемной Бурбулиса — страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.

— Жора… Жорочка, — слышишь? Люстру зажги. — Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. — Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!

Недошивин встал и включил свет.

— Жорик, правду говорят, что ты еврей?

— Да счас! Я из Рязани.

— Вот и верь после этого людям… — вздохнула Ирочка. — А что, в Рязани евреев нет? Куда делись?

Алешка залюбовался люстрой. Вот он, знаменитый «сталинский ампир»: люстра была огромной, из бронзы и — очень красивой.

В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, — подумал Алешка. — Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»

Болтаясь по коридорам Кремля, Алешка становился дурак дураком. Он бывал здесь не раз, и всякий раз ему казалось, что кто-нибудь вот-вот подойдет к нему и схватит за шкирку и выкинет его на свежий воздух — на Красную площадь.

Но когда двери высоких кабинетов все-таки открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка тут же начинал хамить — от страха.