Вариант «И» - Владимир Михайлов

– Ну, это их зубная боль, не наша…

– А спохватились они поздновато…

Время! Я вынул из кармана плейер, вставил в ухо горошину, запустил его, откинул голову, как бы слегка балдея от музыки, и отключился от болтовни за столиком.

Музыки я, правда, не слышал. В наушнике было совсем другое:

– Третий, у вас?

– Я третий. Норма.

– Готовьтесь к смене.

– Готов.

– Четвертый, у вас?

– Норма.

– Готовьтесь к смене…

Пятый, шестой, седьмой – и так далее, до двенадцати. Меня занимала скорее тональность ответов, чем содержание. Тональность мне понравилась. То, что первого и второго не спрашивали, меня не волновало: так и должно было быть. Я смотрел в окно на подъезд. За последнюю пару минут вот уже третий прохожий вошел в него. Я спросил еще пару бутылок. В наушнике была тишина. Еще прохожий, и еще. Пауза – и еще двое. По-прежнему тишина – только не здесь, не в баре. Три белых жилета успели уже расплатиться и выйти на свежий воздух, движения их были не совсем точными. Но двое еще оставались, и пивник-одиночка – тоже. Двое бубнили каждый свое, похоже, нимало не пытаясь выслушать соседа; языки их проявляли склонность к заплетанию.

– …Уровень патриотизма неизбежно влияет на истолкование истории в целом…

– Нет, это из области предположений. Я вот начал интересоваться прошлым еще в детстве. Мой дед как-то читал мне вслух книгу «Капитализм в России», издание тысяча девятьсот двадцать пятого года… Вам не попадалась такая?

– Ерунда, все не так… За сотню лет держава наша не поумнела. Да и за все века до того – тоже. Проклятая российская карма…

– Вот именно. Там писалось о старой России, еще царской, что в нашей таможенной системе дело шло прежде всего об удовлетворении ненасытных интересов казны.

– Казна, казенная часть. Кожух, корпус, планка, шатун с мотылем, возвратная пружина, приемник с ползуном… Раз-два-три, ну-ка на катки, подносчик, дай патроны, наводчик, наводи!

– Послушайте, по-моему, вы совершенно…

– Ерунда.

– Так вот, там писалось, что интересы действительного развития производительных сил страны стояли при этом на заднем плане. Для того чтобы содержать обветшавший бюрократический режим, русскому потребителю приходилось платить за все втридорога.

– Втридорога. Сколько стоила раньше кружка пива? А сколько сейчас?

– Вечное повторение пройденного.

– Пускай приходят – кто они там: и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык…

– Но мы же не прибалты какие-нибудь, чтобы так просто вымирать?!

– Движение по спирали – чушь. Как угодно: по кругу, по эллипсу, только не по спирали. А скорее всего вообще по параболе. Из ничего пришли и в никуда идем.

(Ольга, – подумалось мне, и укололо в сердце. – Что же ты так – вдруг в никуда? Как это я тебя – под пулю? Что же мне теперь? Ольга…)

– Брести по своим следам до полного вымирания…

– Я же говорю – парабола! Гипербола!

– А пошел ты!

Они перешли на нормальный пивной язык, матери и отдельные части тела запорхали вокруг как бабочки. Бармен покосился на них – но, похоже, они тут завсегдатаи и возможности их хорошо известны. Я слушал их без интереса: искусству красноречия я в молодости обучался у великих боцманов, а тут скучно препирались отставные интеллектуалы – такие же, как и те трое. Дом в свое время, сразу после постройки, вспомнилось мне вдруг, принадлежал никакой не фирме вовсе, а куда выше: Академии Наук, но жили в нем не нобелевские лауреаты, конечно, а энэсы, снабженцы и бухгалтеры. Эти были явно из энэсов.

Но тут мой наушник ожил.

– Третий на ноль: сдано – принято.

– Третий четный: свободен.

– Четвертый на ноль…

Я дослушал до конца, одновременно провожая взглядом людей, по одному покидавших дом. Они расходились – кто направо, кто – налево, кто – наискось через улицу, и исчезали из поля зрения.

Стоп! – вдруг подумал я. – Что-то не так…

Что-то не так было на улице. Или, может быть, у меня в голове: какая-то арифметическая ошибка. Вышло из дома на одного человека больше, чем вошло. А ведь этого не должно было быть. Никак не могло. А если все же было… значит, не зря я просиживаю тут штаны.

Наушник бормотал:

– Второй. Нужно поторопиться со средней частью текста. Подтвердите получение обычным способом.

Это повторили еще дважды. Но мне было не до того. Один лишний. И похоже, я уже знал – кто именно. Я обернулся к дальнему столику в углу. Одинокий праздношатающийся, сидевший за ним, поднял на меня глаза. Я кивнул. Он оказался рядом. Я в окно показал ему уходившего:

– Вон того. Не спутай. Нейтрализуй его. Потом доложишь для передачи мне.

В следующую секунду я уже наблюдал в окно за его удаляющейся спиной. Вспомнил о словах, только что звучавших в моем ухе. Неспешно допил пиво, выключил плейер, вынул из уха горошину, поднялся. Можно было спокойно уходить. В Реанимации все обстояло нормально. Во всяком случае, сейчас. А вот перед этим что-то нарушилось. Кто-то, кому никак не следовало быть в этом доме, там все же оказался. Человек, весьма напоминавший моего вокзального незнакомца. Не лицом, нет, хотя и у этого оно было достаточно маловыразительным; но фигурой, походкой – чем-то таким. Ничего, теперь по пятам за ним следует опытный человек. Надо надеяться, сумеет все сделать как надо… И тем не менее вывод может быть только один, не подлежащий обсуждению: база Реана засвечена. С арифметикой спорить не станешь. И конечно, все тут должно остаться точно так, как сейчас – за исключением одного: номеру Первому придется сменить место жительства. Сразу. Сегодня же. Немедля. Сейчас – прямо с движения – дадим нужную команду. Тут промедление смерти подобно – в самом прямом смысле.

– Реан! Здесь второй. Незамедлительно, не теряя ни секунды, проверьте все здание: подозреваю, что курочка снесла яичко. И первому сразу же уйти в резерв. Передайте, что это моя инициатива.

– Будет сделано.

– Конец связи.

Старички мои, старички, – думал я, выходя. – Хорошо быть пенсионером – если платят, конечно, но с этим уже лет сорок, как наладилось, вы тогда еще молоденькими были, а я и вообще пешком под стол ходил… Вы хоть поболтать можете вволю. Хочешь – о политике, хочешь – об истории. И политика, и история – это как сон, который может длиться бесконечно, так что и просыпаться не хочется. Особенно если это история России. Никто не знает, что такое Россия, а что собой представляет ее история, особенно последних десятилетий – и того менее. Да никто и не хочет знать, если разобраться. Воистину, не зря сказано в суре тридцать седьмой «Стоящие в ряд», айяты тринадцатый и четырнадцатый: «Когда им напомнишь, не вспоминают. А когда они видят знамение, насмехаются».

Однако же хорошо смеется тот, кто смеется безнаказанно.

Именно так.

2

Отъехал я беспрепятственно, и, продвигаясь дальше по нижнему уровню Кольца, с Самотечной эстакады отправил нужную команду. Потом задумался. Мне нужно бы теперь вернуться в гостиницу: накопилось немалое количество кабинетных дел. Но я чувствовал, что этим вечером просто не смогу ими заниматься. Потому что только сейчас до меня начал доходить весь нелепый трагизм того, что случилось с Ольгой, и вся бесконечность моей вины в этом. Мне нужен был собеседник с гигроскопической жилеткой, чтобы выплакаться до последней слезы. Подобное случается со мною очень редко; сегодня и приключился такой нештатный день.

Из машины я стал звонить. Изе Липсису; его телефон молчал, как студент, вытянувший не свой билет. Позвонил Северину – у того автоответчик убедительно сыграл роль сторожевого пса. Бизнесмен чертов. А если бы я хотел предложить выгодный контракт? Хотя – для таких у него наверняка есть другой телефон. Больше звонить было, пожалуй, некому. Сегодня телефон не приносил мне удач.

Но подсознательно я все время знал: куда и зачем я должен поехать – и поеду.

Ольгу, конечно, уже обнаружили, протоколы написаны, опрос возможных свидетелей произведен и тело отправлено в морг. Если при ней были какие-то документы – домой уже сообщили. Но их могло и не быть; многие не носят их с собой – чтобы не украли или не потерялись сами собой. Если так, то дочь – ее и моя – до сих пор не знает, куда подевалась мать, и уже беспокоится – но еще не до такой степени, чтобы начать обзванивать милиции и морги. Однако часом раньше или позже – она узнает. И каково ей тогда придется? Одной?..

Я почему-то был уверен, что она – одна, хотя в ее возрасте это скорее исключение, чем правило.

Мне надо ехать к ней. Тем более что, кроме меня, никто в мире не расскажет ей, как и почему все получилось.

Правда, узнав, она, может быть, возненавидит меня – если не навсегда, то надолго.

Но иного мне не дано.

Я стал перестраиваться для разворота. И сразу же понял, что день неудач еще не кончился.

Началось с того, что мне не удалось вырулить на Первую Мещанскую, как я было собрался – такой планчик возник у меня на ходу, как только компьютер в машине нарисовал мне самый оптимальный маршрут. Не удалось же потому, что развязка на Сухаревке была перекрыта – Мещанка оказалась до отказа заполненной людьми, сплошной колонной валившими – едва открывался светофор – поперек Кольца на Сретенку, наверное, чтобы, пересекая центр, двигаться то ли к Кремлю, то ли еще дальше – может быть, к резиденции правительства, своими очертаниями всегда напоминавшей мне пароход в круизе. Возможно, это была и не демонстрация совсем; даже издали, еще с эстакады, где я был вынужден остановиться, тихо ругая себя за то, что заблаговременно не поднялся снова на ярус, оказалось можно заметить тут и там высоко поднятые образа, наверное, или, может, хоругви (в этой терминологии я всегда путался). И черные рясы виднелись во главе колонны, они группировались вокруг очень массивного на вид, тем не менее высоко над головами влекомого здоровыми мужиками православного креста. Надписи над длинными транспарантами отсюда не прочитывались, но и так яснее ясного было, что шествие организовалось в защиту исконной веры и против инфильтрации веры чужой, традиционно враждебной – хотя и в той, другой вере почитались прежде многих иных и пророк ‘Иса, и Муса с братом своим Харуном, и жившие ранее их Ибрахим, Йакуб, Йусуф, и Марйам, непорочная родительница ‘Исы, и многие другие. Нет, конечно; наивно было бы ожидать, что процесс вытеснения, каким бы ни хотели сделать его постепенным и безболезненным, пройдет тихо и мирно: то было бы никак не в российской традиции. Стоит вспомнить историю раскола, в коем проявились многие и многие грани русской души; а хотя и у других бывало ничуть не хуже, и Варфоломеевская ночь приключилась все-таки не у нас; но так или иначе, шуметь еще будут, да и не только шуметь, и жертвы, возможно, случатся – однако немного, потому что крутоносая ладья полумесяца приближалась не в балласте, а глубоко, ниже ватерлинии, осевшая под грузом золота – если уж выражаться этаким штилем. И как ни странно, не зеленое знамя несло оно вместо флага, но российские великодержавные цвета; и потому демонстрации будут, а вот до стрельбы вряд ли дойдет.