Куратор - Оуэн Кинг

ему скоро стукнет полтинник, в порту никто не обгонит его в работе, и Моузи ценил свое отвращение к богатому сброду, смотревшему на него свысока и писавшему в газетенках, что он заслуживает виселицы за организацию беспорядков. Пусть смотрят как хотят и пишут что угодно – им не отнять у Моузи умения добиться справедливой оплаты. И нет у них права убивать людей на улицах, когда в голову моча ударит, и называть это прогрессом!

Моузи пришел не на коврах валяться, как курильщик опиума; он явился поглядеть, есть ли здесь серьезные люди, готовые вступить в борьбу. Восстание он считал единственным способом добиться перемен, ибо взывать к совести богатых или требовать от них выполнения условий контракта – напрасный труд. Чара вон испробовал и то и другое.

Чтобы успокоиться, Моузи представлял, как, если эта встреча окажется подставой и в номер ворвутся констебли, он схватит совок с железной подставки и начнет крушить черепа. Если и его положат в лед в качестве ценного трофея, Моузи позаботится, чтобы в его теле было вдвое больше дырок от пуль, чем в трупе Йовена.

В гостиной все замолчали, когда дряхлый седовласый Ламм с помощью собравшихся забрался на ящик.

– Дорогие друзья, спасибо, что вы почтили своим присутствием мое жилище. Я недавно переехал в эти комнаты и вижу – здесь тесно, совсем тесно. Но в тесноте есть и хорошие стороны: она сближает. Мы сейчас бок, можно сказать, о бок. Доживете до моих лет – научитесь брать силу от молодых. – Ламм поплотнее скрестил руки на впалой груди, спрятав ладони под мышки. – Я еще застал период, когда северо-восток города представлял собой луга да пашни – это было два Зака и одного Мейкона тому назад. Трамваев не водилось, Северный мост только начали строить. Еще водные такси бегали! Я был совсем юным, мог бегать, лазать и делать все то, что можете вы, молодые. Глядя на меня сейчас, в это трудно поверить. И я жил так, как живет молодежь – и как должна жить молодежь, безразличная ко всему, кроме желаний молодости. Меня переполнял солнечный свет, и в его сиянии я становился всесильным красавцем. Ах, я бы луну с неба снял – честное слово! – чтобы снова стать молодым. Я бы решился на любое преступление – любое! – лишь бы вернуть молодость… – Ламм обвел слушателей меланхолическим взглядом, раздвинув белые брови, и Моузи испугался, что сентиментальный старый дурак пустит слезу. – И кто меня упрекнет?

Слушатели постарше закивали и пробормотали что-то одобрительное.

– Но часы нашего мира идут вперед, и только вперед, – горестно продолжал Ламм. – Как ни желай, а времени не остановишь. Народ становится беднее и голоднее, правительство – богаче, а короли – толще. Закон блюдет интересы тех, кто его пишет. Суеверия позволяют гадким животным беспрепятственно распространять болезни. Наша армия воюет в чужеземных краях, а наши сыновья возвращаются домой калеками. Все это чудовищно неправильно.

«Неплохо», – подумал Моузи, аплодируя вместе с остальными. Начало было так себе, но к концу драматург вроде разогнался. Дальше очередь выступать генералу – интересно узнать, что на уме у этого Кроссли.

– Но и сегодня есть молодежь, живущая так, как должны жить молодые. И мы не должны на них обижаться. Нельзя обижаться на свежесть их чувств, на восприимчивость к наслаждениям, которые нам приелись, – например, мчаться во всю прыть, дыша полной грудью, или замирать при виде необъятного простора, открывающегося с наших западных утесов. Слышать нежный искренний смех добрых женщин или двойной звоночек трамвая, подъезжающего к перекрестку. Любоваться образчиками разноцветного бархата, выставленными у ателье, – алыми, ультрамариновыми, горчичными, трепещущими на весеннем ветру…

Да что тут происходит, блин? Ламм словно забыл, что люди собрались обсудить революцию, и пустился перечислять милые своему сердцу пустяки? Скоро эта старая перечница примется расписывать обстоятельства, при которых ему свезло незабвенно облегчиться! Кабинка нужника с засовом, через сердечко на двери тянуло запахами от прилавка торговки оладьями, а за стенкой уличный певец распевал колыбельную под перебор гитарных струн!.. Лица сидевших на полу у камина университетских студентиков в отблесках пламени казались блестящими, точно восковыми.

– …Ощущать, как молодые зубы прорывают шершавую кожицу горошины и на язык попадает нежная сладкая сердцевина… – Ламм испустил тяжкий, прерывистый вздох. – Вот ради чего все это. Ради завтрашней молодости, бесстрашной молодости. Мы хотим ее вернуть, мы хотим снова пережить молодость. Не правда ли, генерал Кроссли?

Кроссли, стоявший отдельно от всех, высокий и неподвижный, как вешалка, при этих словах вышел вперед. Моузи с облегчением выдохнул. Если бы Ламм нудил и дальше, студентики бы отрубились и попадали в камин.

– Но мне кстати вспомнилось сказание об одиноком каменщике, который, по легенде, основал наш город…

– Достал уже, – пробурчал еле слышно Моузи и услышал, как одновременно с ним те же слова вырвались у кого-то еще. Вытянув шею из-под светильника, он увидел, как Лайонел, стоявший у стены в нескольких футах, обернулся поглядеть на свое эхо. Щеки молодого человека залились румянцем, и он прикрыл рот чистым новым платком, заглушая смех.

Δ

Наконец драматург дал возможность выступить Кроссли, однако скучный доклад военного мужа обескуражил грузчика не меньше, чем досужая болтовня Ламма.

– Я гарантирую полную поддержку со стороны солдат под моим началом, – заявил генерал.

– У нас достаточно сил захватить и удержать все главные правительственные учреждения, – изрек он.

– Я подчинюсь власти временного гражданского правительства, – заверил он.

После каждой фразы Кроссли делал паузу, сверялся с маленьким листком, исписанным красными чернилами, вздыхал, будто под тяжестью ноши, и продолжал говорить. Тупой сукин сын не умел связать двух слов, не заглядывая в шпаргалку! Моузи подумал, что перед ним самый халтурный оратор, какого ему доводилось слышать.

Может ли такой человек действительно гарантировать поддержку вспомогательного корпуса? Как послушаешь, усомнишься, что Кроссли способен заказать чашку кофе, не то что солдатами в бою командовать. После велеречивой проповеди престарелого драматурга отрывистые фразы Кроссли смахивали на какую-то пародию.

Порой при разгрузке корабля вытягиваешь ящик, готовясь взвалить его на спину, и чувствуешь, что он пустой: крючники в порту отгрузки себя не обидели. Между собой грузчики прозвали такие нежданчики кладкой грифоновых яиц или любовными клятвами. Вскроешь слишком легкую поклажу и увидишь кучку высохшего дерьма (стивидоры славились своеобразным чувством юмора), но чаще ящики бывали абсолютно пусты.

Редкая возможность сама валилась в руки – правительство, пресытившись протестами и памфлетами, не обращало внимания на растущее недовольство среди рабочих с пустыми карманами, и если Кроссли и в самом деле что-то собой представляет, можно неожиданно ударить и захватить власть. Однако, вытерпев речи слабоумного старца и деревянного