Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Так вот, о митинге и о Коле. Выступления на привокзальной площади шли бурно, солдаты размахивали наганами, топали ногами, орали. И все, как всегда, закончилось потасовкой. Кто-то пытался стащить Николая со ступенек, не дать ему говорить, кто-то кричал в ответ: «Контра! Дави контрреволюционную гниду!» — на человека накинулись, повалили, затоптали… Крики и скандирование лозунгов были хорошо слышны даже через вагонное стекло. Я смотрела в окно, слушала мягкое, теплое посапывание спящей Аси и ужасалась тому, насколько равнодушна ко всей этой безумной и жестокой революционной суматохе, как привыкла я уже к наганам, крикам, страданиям, несправедливости, и каким странным спектаклем, почти бутафорией, кажутся мне теперь прыгающие и вопящие фигурки за стеклом. Я тоже стала другой… да и была ли я, Господи? Что случилось со мной с тех минувших, благословенных, сокольнических лет?

Николай грубо хлопнул дверью, глаза у него были красные, воспаленные, полубезумные, словно непроспавшиеся или пьяные… Но я знаю: он не пил ни накануне, ни позавчера. Это было другое опьянение — опьянение властью, чужими предсмертными стонами и революционной удачей: ведь митинг все-таки закончился успешно. Он налил себе холодной воды, залпом выпил кружку и вытер усы, покрытые инеем, уже начавшим таять в теплом вагоне. Потом, наконец, заметил нас с Асей — она проснулась и теперь настойчиво требовала груди, — жестко усмехнулся, сказал:

— Ты все с младенцем возишься. Какая ты у меня… мадонна-кормилица сделалась.

Я не стала отвечать. Да и что тут скажешь?… Малышка гулила и улыбалась у меня на руках, пускала пузыри, и мне забавно и радостно было смотреть на нее и думать, как похожа она на мою маму и чем-то — на брата Митю. От Николая, от его яростной, яркой внешности ничего нет в ее тонких и милых чертах.

Я уверена была, что, напившись воды, он вновь побежит на перрон; у комиссаров всегда бывает много дела во время коротких наших остановок — ведь дезертиров и перебежчиков надо судить, собирать сведения о деникинцах, ловить белых офицеров, которые не успели уйти вместе со своей армией. Мы словно дышим Деникину в затылок, мы идем след в след за теми, с кем танцевала я несколько лет назад на гимназических балах, кто был другом нашему Мите и кого я, познакомившись с Николаем, стала презирать за косность и равнодушие к страданиям народа… Только вот отчего-то теперь мне особенно хотелось, чтобы исчезла вся эта классовая неурядица, чересполосица, мука и точно так же исчез бы с моих глаз этот небритый, колючий, с воспаленным волчьим взглядом человек.

Но муж не спешил уходить из вагона. Он присел рядом с нами, неторопливо затянулся махоркой и, заметив, как сморщилась и закрутила головкой дочка, виновато принялся отгонять едкий дым от ребенка.

— Мне нужно, чтобы ты появилась вместе со мной в нашем штабе, здесь, уже сегодня, — внезапно сказал он.

Я вздрогнула.

— Зачем? — Наверное, в моем тоне было искреннее и удивленное непонимание, потому что Николай снизошел до объяснений, чего давно уже не делал в наших разговорах.

— Затем, что товарищи давно не видели нас вместе, в настоящем деле, в революционной гуще. Тебя теперь не бывает среди наших бойцов ни на митингах, ни на партийных дискуссиях, ни на товарищеских судах…

Мое отношение к этому, видимо, настолько явно отразилось на моем лице, что муж, несмотря на все свое терпение и обычную холодноватую выдержку, вдруг в сердцах швырнул окурок на дорогой ковер на полу и вскочил. Однако я все же сказала, что хотела:

— Революционная гуща, партийные дискуссии, товарищеские суды!.. Бог мой, Коля, что за казенный, мертвый лексикон! Ты никогда не изъяснялся подобным образом в былые времена! Ты говорил живые и горячие слова! Что с тобой случилось?

— Нет, — быстро возразил он, — это я должен спросить: что случилось с тобой, Наташа? Ты не понимаешь, что творится вокруг? Не знаешь, не видишь, как советская власть борется изо всех сил, и только вера, самопожертвование, полная преданность революции могут склонить сейчас чашу весов в нашу пользу?! Кругом враги, идет гражданская война, и трудно, почти невозможно разобраться в тех, кто шагает рядом с тобой!.. Каждый подозревает каждого! А я особенно на виду… И, конечно, те, кто рядом со мной. Ты не забыла, кто ты такая, Наташа? Не думаешь, что именно сейчас ты, дворянка, дочь сбежавшего за границу буржуя, сестра белого офицера и жена красного комиссара, находишься под особым прицелом товарищей по борьбе?!

Он ходил по вагону, нервничая, повышая тон, сверкая глазами и выражаясь выспренними, рублеными фразами. Я не могла больше его слушать — изо дня в день, из ночи в ночь! — и потому в который уже раз, монотонно и медленно, повторила то, что повторяла в подобные минуты:

— Я любила тебя и пошла за тобой. Я верила в твое дело, верила в революцию, в общее милосердие и справедливость и потому давно ничего не знаю ни о моей семье, ни об отце, сбежавшем за границу буржуе, ни о брате Мите, белом офицере… Я годами мотаюсь с тобой по революционным кружкам, явочным квартирам и агитационным поездам. Я родила тебе дочь и давно уже перестала быть дворянкой, Коля. Во всяком случае, ничто в моем поведении и образе жизни не позволяет мне больше претендовать на это высокое звание… Чего ты еще хочешь?

Я чувствовала себя смертельно усталой, и, должно быть, в голосе моем было слишком много горечи или, может быть, я слишком упорно отворачивала в сторону взгляд… Не знаю, в чем было дело, только он подошел и обнял меня, наградив запахом чужого, искуренного дыхания и ледяным колючим прикосновением все еще холодного от ноябрьской стужи полушубка.

— Я хочу, чтобы все то, о чем ты только что сказала, стало известно всем, — полушепотом проговорил он. — Я хочу, чтобы никто не сомневался в твоей преданности нашему делу и знал, что ты давно порвала со своими гнилыми корнями. И вся ты — слышишь, вся! — принадлежишь революции! Поэтому ты пойдешь сегодня со мной в штаб и примешь участие в заседании революционного трибунала. Мы будем судить двоих дезертиров, перешедших на сторону Деникина, и то, что даже ты, женщина и бывшая дворянка, с негодованием осудишь их, обязательно произведет впечатление на всех колеблющихся, слабых и рефлексирующих интеллигентов. Понимаешь, обязательно!

Мне пришлось резко рвануться в сторону, чтобы вывернуться из его медвежьих объятий и посмотреть ему в глаза.

— Ты заботишься обо мне, Николай? О том, чтобы укрепилась моя революционная репутация и товарищи по оружию сумели, наконец, забыть, какого я роду-племени? Или все-таки о себе, о своей пошатнувшейся власти?

— С чего ты взяла, что моя власть пошатнулась? — резко спросил муж.

— Возможно, еще и не пошатнулась. Но пошатнется непременно, если только я стану мешать тебе и не смогу каждый день, каждый час, доказывать твоим коллегам-комиссарам, что переродилась, изменилась и напрочь забыла о своей семье и дворянских корнях. Верно ведь, Коля? Пока я была одной из вас, пока я носилась вместе с вами по всем вашим сходкам и держала пламенные речи о новой России, как и ты, я была безопасна и даже полезна. Но едва я родила Асю, едва я задумалась наконец, что же такое семья, и род, и любовь матери, и наши трижды благословенные корни, — о, тут я стала совсем другой! Я поняла, что значат для меня эти бесполезные и бессмысленные, как казалось прежде, понятия, и мне перестали нравиться крики о новом мире, построенном на костях старого. А вот тут-то я и стала представлять для тебя опасность… Потому что я не хочу больше быть одной из вас. Я хочу жить так, как считаю нужным!

Мне показалось странным, что Николай не разу не попытался прервать мою длинную и гневную тираду. Его взгляд был растерянным, в глазах плескались грусть, недоумение и странная, тягучая жалость. А когда я наконец замолчала, он пожал плечами и выдохнул:

— Дура! Вот дура-то, прости Господи… Меня не жалеешь, себя не жалко — ладно, пусть. А на дочь тебе тоже наплевать?

Я хотела ответить, но Николай уже не слушал. Он обернулся на тяжелые солдатские шаги у входа, на лязг винтовки, на осторожное вежливое покашливанье. Сергей Вареничев, боец Красной Армии, наш связист, давнишний знакомый мужа… Я не любила этого человека: пустые белесые глаза, хищное и одновременно тупое выражение лица всегда пугали меня. От кого-то я слышала, что Вареничев — прирожденный убийца, настоящий садист и что ему, единственному из всех, доставляют удовольствие расстрелы и казни. Но, опять-таки по слухам, люди, говорившие так, имели странное обыкновение исчезать в первом же бою, и в последнее время я ни от кого уже не слышала худого слова о нашем связисте.

— Срочная депеша, товарищ Родионов, — покашливая и не глядя ни на меня, ни на Асю, сказал Вареничев. — Из Москвы, с самого верха…

— Давай сюда, — нетерпеливо и хмуро отозвался муж, выхватив у него их рук узкую полоску телеграфной бумаги. — И скажи там нашим, пора собираться. Пленных отвести в штаб!