Записки уголовного барда - Александр Новиков

— Заебутся.

С того момента в трудные минуты моей лагерной жизни я ободрял себя именно этим словом.

Глава 07

День рождения

В один из майских праздников дали общий выходной, и вся зона маялась от безделья. Кто слонялся по двору, кто отсыпался, заморенный трудовыми буднями. После утренней проверки начальство исчезло. Остался только ДПНК— Шура Блатной, находящийся в легком подпитии, да несколько прапоров, которых праздничная лагерная жизнь вовсе не интересовала. Оглядев с высоты своего вахтового кабинета лагерные просторы, Блатной с грохотом захлопнул окно, и более его до вечера не видели.

Я вышел из локалки и быстро-быстро направился в клуб. Файзулла срисовывал какую-то очередную физиономию, поглядывая на стоящую перед ним фотографию. Лицо на фотографии было русское. На рисунке Файзуллы — с «башкирским уклоном». Глянув на него, я понял, почему Ленин, портреты которого висят в Бурятии, — «обуря- тенный», а в Уфе — «обашкиренный». Гены художника. Файзулла был верным сыном своего народа — любое вышедшее из-под его кисти лицо имело неистребимые черты Салавата Юлаева.

Последним мазком Файзулла поставил точку на очередном шедевре.

— Приветствую великого башкирского художника! — с порога засмеялся я.

— Приветствую великого поэта! — весело отозвался он, не отрывая глаз от портрета. — Что, Александр Васильевич, изнываете от безделья, хе-хе?.. А мы вот работаем не покладая рук. Даже шоу на втором отряде посмотреть некогда.

— Какое шоу?

— А ты что, не знаешь? — удивился он, оторвавшись, наконец, от кисти. — Не интересуетесь неформальной общественной жизнью колонии, Александр Васильевич. Сегодня у Мелеха день рождения. Тут один человек по секрету сказал, что лучший кент его поздравлять будет, с сюрпризом. Говорят, даже брагу три дня назад поставили, — хитро сощурился Файзулла. — А знаешь, на чем поедет? Ни за что не догадаешься...

— На тебе что ли, Файзулла, ха-ха? — засмеялся я.

— Не-е... На мне далеко не уедешь. Где сядешь — там и слезешь. Тут покруче есть извозчики.

— Ты на что, морда, намекаешь?

— Не намекаю. Знаю, что в телегу, что воду возит, будут пидоров запрягать, в ленточках, с бубенцами, хе-хе... Такое здесь было уже, правда, очень давно. Мелех скоро освобождается — почти пятнашку отмотал. На волю выходить боится. Не потому, что к зоне привык, а просто — воли шугается. Это у всех так, кто больше червонца оттянул: чем ближе к звонку, тем сильней колбасит. Ну вот, кенты и решили пошутить малость, повеселить его немного. Они и сами, правда, кто восемь, кто десять оттарабанили.

— Интересное зрелище. А если увидят с вахты?

— Да им все по хую. А тем более сегодня Блатной на дежурстве — ему до фени. Лишь бы не убили никого да барак не подожгли. Он на стакан с утра сел — и все ништяк. Дюжев уже дома шестую миску пельменей жрет. Хозяин — на заимке в лесу. Остальные — пьяные, где-нибудь по блядям шатаются.

— А откуда поедут? — спросил я все еще принимая сказанное за шутку.

— Со второго отряда... В девятый, кажется. Из клуба не видно будет, надо или на лежневку идти, или в какой-нибудь барак, в локалку.

— Когда поедут?

— Не знаю. Этого никто не знает. Можно пойти посмотреть, запрягают или нет.

— А как ты посмотришь?

— Если телега в карантине — значит, еше не время. Если телеги нет — значит, скоро поедут. Где она сейчас стоит — оттуда и поедут, хе-хе... Хотя, может, и наврали все.

Я посидел еще немного и собрался было идти, как влетел Загидов. Он, как обычно, сделал круг по комнате, заглядывая в каждый угол и в мусорное ведро.

— Бросай на хуй своего Файзуллу, пойдем в шахматы сыграем. На интерес.

— А какой будет интерес, а, Загид-ака? — ехидно улыбаясь, спросил Файзулла.

— Твоя жопа! — театрально оборвал его Загидов. — Пойдем, Александр, здесь ловить нечего. Это тебе старик Загидов говорит.

— Иди сыграй, сбей ему понты, а то он все — с чертями. Те ему нарочно проигрывают. Тоже мне — Майя Чебурданидзе, ха-ха!..

В шахматы он играл удивительно азартно. «Интерес» был такой. Если я из десяти партий выигрываю хотя бы половину, Загидов лично идет в штаб к Филаретову и хлопочет, чтобы мне разрешали официально после работы ходить в клуб. Если проиграю — с первой же свиданки несу килограмм шоколадных конфет или чего-нибудь «не казенного». Кроме всего прочего, мне было предоставлено право играть белыми.

После первой же проигранной партии стало ясно — играть Загидов умеет. Теорию дебютов знает. Шансы на победу у меня есть, но весьма ничтожные. После каждого выигрыша мой противник вскакивал, бегал вокруг стола, размахивал руками и приговаривал:

— В карты — дураки колоду мешают. Хорошенько мешают! А в шахматы — фигуры расставляют, хе-хе!.. Пока расставляют — играть учатся. До Загидова еще никто не дорос! В общем, пиши жене, пусть на свиданку конфет побольше везет.

Он радовался каждой победе как ребенок. А в одной из партий поставил мне мат таким ударом ферзя о доску, что на звук прибежал Файзулла.

— Да-а, Александр, не дорос ты до нашего завклуба, придется тебе ходить уроки брать.

— Вот именно. И не один год. Жалко, скоро освобождаюсь — так и не научишься играть по-человечьи, хе-хе... — тихо глумился надо мной Загидов.

Пока я складывал фигуры и убирал доску, Файзулла тихо спросил:

— Ты специально проиграл ему? Он же играет неважно...

— Конечно, — соврал я.

— Правильно. Он так тебя быстрей в клуб у начальства выпросит, и хорошо, что не обул его — крику было бы! Что поделать — такие у него в башке тараканы.

— Заходи почаще, если хочешь хороший мат получить, — пригласил меня напоследок Загидов.

Время подходило к полудню, и я потащился в барак будить Славку. В столовой предполагался праздничный обед. Первомайское меню в тот день состояло из винегрета, супа- лапши и котлеты с картошкой. В сравнении с обычными, будничными— эти блюда казались присланными из ресторана «Астория». Праздник и в лагере праздник, спасибо доброму начальству. Пока шли, я рассказал Славке про готовящуюся упряжку, про день рождения «пересиженного» Мелеха, про телегу и бубенцы. Славка поначалу не поверил.

— Их всех в трюм закроют, если хозяин узнает, — предположил он.

— Никого из начальства в зоне нет.

— Файзулла, скорее всего, напиздел. Развели они тебя с Мустафой, хе-хе... Хотя в карантине телеги что-то не видно.

Мы вернулись в барак. Походили по двору, покурили. Вышел Медведь, присоединился к нам. Лежневка начала пустеть — народ тихо расползался по своим норам. В этот момент где-то за углом, со стороны карантина, раздался крик и послышался лязг открывающихся ворот.

— А ну, бля буду, вороные, давай бегом!.. Кента, в натуре, поздравлять едем! Шевелись, блядь, крысы!

Из ворот второго барака выползла телега, запряженная парой пидоров, раздетых по пояс. На ушах у них были завязаны цветные ленточки. На одном — женский затрепанный лифчик небывалого размера. На голове второго — кусок оконного тюля, изображающего фату.

Синяки под глазами дополняли общий макияж, заменяя тушь и тени. На телеге вместо бочки стоял деревянный ящик, на котором верхом сидел суховатый, неопределенного возраста мужичок с кнутом. По обе руки от него, присев на одно колено, стояли двое здоровенных парней. Кнутом был кусок толстой просмоленной веревки, привязанный к палке. Щелкал он не громко да и бил, вероятно, не очень больно — роль его была, скорее, устрашающей. Поэтому махал мужичок им без перерыва.

— Колек, братан, открывай ворота!.. Встречай кента, в натуре!

Телега влетела в соседний двор.

— А-га-га!.. Давай веселей, зверопидоры!

Встречающая сторона, безусловно, была оповещена заранее — выпускающие и принимающие ворота распахнулись одновременно. Народ таращился во все глаза. Все случилось так быстро, что толком никто ничего не понял.

Как только телега влетела во двор, один из запряженных начал колотить ложкой внутри пустой стеклянной банки, изображая бубенцы. Щелкал кнут, звенела банка, братва ликовала.

— «Распрягайте, хлопцы, кони... А-га-га!..» — диким голосом завопил кго-то любимую песню начальника колонии. И уже совсем передразнивая Нижникова, на мотив следующей песенной строки проголосил: «Во-о-т так сам дел еби-о-мать!..» Все в голос заржали. «Паре гнедых» сунули по пачке сигарет, и они выскочили прочь.

Из барака вышел, весь на шарнирах и на полусогнутых, до невозможности блатной именинник. В отставленной в сторону руке, повернутой ладонью в небо, между большим и указательным пальцами он держал длинный наборный мундштук с дымящейся сигаретой. Ноги он ставил широко, закидывая носки в стороны, как балерина. Делал это, разумеется, умышленно — своего рода театр блатной пантомимы.

— Ебать мой лысый череп, кого я вижу! Охуеть — не встать, ебануться — не проснуться!.. Вот это, в натуре, — именины! Заходи, братан, а то я уже загнался весь, ку- марю!..