Драная юбка - Ребекка Годфри

– У них столько фактов и…

– Все это очень косвенно, Сара, и ничего не доказывает. У них нет доказательств, что ты зарезала этого человека…

– Но они знают о моем ноже. У них есть фотография!

– Ты – молодая девушка, ходишь по улицам сама по себе. Ну да, у тебя был нож. Мир – страшное место, не правда ли?

Меня задевает, что он не расстроен их показаниями.

– Можно мне стакан воды?

– Сара, я принес тебе двадцать пять стаканов. Ты уже весь водопровод осушила.

– Как вы думаете, они найдут девочку на снимке? Мне бы очень не хотелось ее впутывать.

– У полиции есть занятия поважнее, чем гоняться за несовершеннолетними беглянками. Знаешь, как они называет девочек типа Джастины? Зажигалки «Бик».

– И что это означает?

– Зажигалки «Бик», знаешь ли, одноразовые.

– Она не одноразовая!

– Сара, хватит беспокоиться о других девочках. Подумай о себе.

Я вспоминаю, что они сказали, и мне кажется, что каждое число, имя и дата – это щупальце, что грозит меня задушить.

Я просто должна сознаться. Да, просто сознаться. Рассказать судье, что произошло на самом деле, потому что у них создалось неправильное впечатление.

Я сообщаю Эдмундо, что хочу сознаться.

Он отвечает, что это тупо. Просто тупо.

Он намекает, что мне бы лучше заткнуться. Я только похороню себя еще глубже, если начну говорить. Он советует позволить ему говорить за меня.

Но как же он будет говорить за меня? Может, если написать отчет, я заставлю судью понять, потому что мои слова пахнут сигаретами и духами. Чужие слова – как люди, которых никогда не обнимали: беспощадны, холодны и лишены запахов.

– Я бы хотела написать…

– Я встречаюсь с судьей через полчаса.

– Ну а могу я написать, что по-настоящему произошло, потому что это долгая история, и я могу много чего…

– Слушай, Сара. Я скажу судье, что из тебя делают козла отпущения, потому что у них нет настоящих улик. Никаких. Ноль. Парочка пьяных бездельников видела тебя где-то там – ну, или они так утверждают. Она выпустит тебя под залог; она хорошая женщина.

Он обещает, что, когда меня выпустят, он отведет меня пообедать в «Красного омара».

– Взбодрись, – говорит он. – Улыбнись, – говорит он. – Расслабься, ты перевозбуждена. – Он говорит: – Когда ты улыбаешься, ты такая красивая девочка. Наверняка ведь тебе это раньше уже говорили.

– Угу, дайте-ка мне ручку, – отвечаю я и прячусь за волосами, чтобы он не увидел слез.

Эдмундо выдает мне новый блокнот.

Забавно. Как только у меня появился блокнот, мне впервые захотелось все записать. Просто для того, чтобы разобраться. Самой понять, что же произошло в том переулке. Не достает лишь нескольких деталей, а они для меня имеют значение. Человек ранен в сердце, не думайте, что мне все равно.

Они должны знать. Это справедливо.

Вы, наверное, думаете, что я виновна. Что мое сердце переполнено ненавистью. Значит, вы такие же, как они. Вы думаете, я хотела его смерти. Но это совсем не так. Честно, все было совсем иначе. Но мне плевать кто, что и как думает.

Я начинаю писать: Я впервые увидела Джастину у Мина.

Это не релевантно, я знаю.

И я стираю эти слова. Стираю увиденную в первый раз у Мина Джастину.

Карандаш в руке как-то утешает.

Я взвешиваю свои мысли и свои хрупкие идиотские воспоминания.

Я записываю: Вечером 4-го июня я вступила на территорию Брамли-Кресент под собственную ответственность. Я сама довела себя до состояния тяжелой интоксикации.

Потом я стираю и это.

Наверное, было около полуночи, когда она, нежная и тонкая, вышла из спальни, натягивая черное кружевное платье на свое бледное голое тело. Мятое платье могло быть сшито для вдовицы, но Джастина в нем походила на пьяную балерину, а не на женщину, что направляется на похороны.

Внезапно она развернулась и подошла ко мне. Я старалась на нее не пялиться, но это было практически невозможно. Неровная прядь черных волос прикрывает голубой глаз; размазанная тушь, нежное личико цвета слоновой кости, будто слегка одержимое.

Как тебе мое платье? спросила она невинно, но вроде чуть поддразнивала, будто приглашала поиграть в «правду или выходку».

Я запинаясь ответила: Хорошее.

Хорошее? Оно соблазнительное. Оно шикарное. Оно мне очень нравится, сказала она и погладила черный материал, провела рукой по бедру. Потом резко вытянула крошечную ладошку и дотронулась до жесткой материи моей формы.

Твое мне тоже нравится, сказала она. Ты медсестра?

Вроде того, ответила я. Учусь, пожалуй.

Будто потеряв интерес, она наклонилась застегнуть черные туфли на тонких шпильках с маленькими кривыми кожаными бантиками. Выпрямившись, она стала почти моего роста и взглянула мне прямо в глаза.

Ты девочка из потопа, да? Я видела, как тебя выносили из ресторана. Ты насквозь промокла и была в обмороке. Я расспрашивала. У меня есть осведомители. Мне рассказали, как ты умирала от жара и поэтому устроила потоп, чтобы остудиться и выжить.

Перед тем как мы убрались из этого дома всех грехов, Джастина дотронулась до моего лба.

Из больных получаются самые лучшие медсестры, сказала она.

Я слишком долго пробыла в квартире Николаса и успела забыть, как дрожь удовольствия пробивает одиночек, разгуливающих по темным и пустым улицам. Что-то разрослось в моем сердце; я точно взлетала выше и выше, будто внезапно выросли крылья. Даже когда Джастина шла, казалось, она подпрыгивает, едва касаясь земли. Мне хотелось идти туда, куда идет она. Я вспомнила выражение: Если бы Джастина прыгнула с моста, ты бы тоже прыгнула? Я подумала: Да, прыгнула бы.

Сирены и угрозы, разыскивающие ее полицейские, Дирк Уоллес, мечтающий разбить мне лицо, – все это казалось нереальным. Черные улицы и черное небо наклонялись и уходили в разные стороны, весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.

Мы бродили по садикам и лужайкам, перелезали через живые ограды и бегали по домам, но ни разу не попались и никого не побеспокоили.

Она сказала, что знает парня с тысячей пластинок. Его дом – вечная вечеринка, и он всегда позволял Джастине ди-джеить. Она призналась, что под улицами Чайнатауна проходят секретные тоннели, которые ведут в опиумный притон, где дама в кимоно подает входящим набитую семенами трубку.

Но мы не пошли в притон.

Мы пошли к Озеру Брошенных Сирот.

Мы сели на скамейку. Луна высветила черный сырой круг и кувшинки – ну, я думаю, что эти белые цветы в воде, в плотных зеленых листьях, были кувшинками. Еще там был звонкий и напористый водопад, говорливее, чем вода у моей матери, он падал с черного камня так быстро, что вода белела от пены.

Во мгле озеро и цветы казались мягкими и размытыми, они напомнили мне, как колышется, извивается и почти исчезает окружающий мир, когда плачешь.

А что это за место? спросила я Джастину. Оно английское?

Оно японское, ответила она, как всегда уверенно.

Она подалась вперед, поставила локти на колени, положила подбородок на ладошку. Я люблю сюда приходить, сказала она, потому что здесь я потеряла отца.

Тогда же она рассказала свою историю. Не то чтобы это было ваше дело, но лучше вам знать эту версию, а не идиотский полицейский отчет.

Джастине был всего год, ее отец-поэт принес ее, закутанную в пеленки, на озеро, потому что хотел написать стихотворение. Он отвернулся всего лишь на секунду. Всего лишь на секунду он посадил ее и отошел к машине за новой ручкой. В тот самый момент ее и украли. Сара, сказала она, меня похитили преступники. Ужасная, больная, злобная и развратная пара.

Они держали девочку в темноте, в подвале, и когда Офицеры Общественной Помощи нашли ее, Джастина научилась петь.

Они сказали, что я была немой, но это неправда. Просто я не выучила их слов. Меня определяли в разные суррогатные семьи, но я не забыла…

Она наклонилась сильнее, пристально глядя в воду.

Да где же этот лебедь? спросила она и прикусила губу.

Она поднялась, пошла к озеру, а потом, как в Синем Доме, внезапно дернулась и вернулась ко мне.

Куда ты идешь? спросила она требовательно. Не знаю. Домой, наверное.

Нет, я имею в виду – по жизни. Потому что я собираюсь на Крит, искать отца. Тут его никто не знает, но в Европе он очень известен. Хочешь со мной? Мы доберемся до Англии автостопом, а потом махнем на Крит.

Она говорила, и ее план не казался таким уж нереальным. Автостопом до Англии, а потом махнем на Крит.

Все знакомые – Айви, Китаянка, даже Дин – они уже выбрались из Виктории, и теперь наконец-то с ней смогу распрощаться и я. Почему бы нет? Я ничего не знала о Европе, но подумала, что европейцы участвовали в стольких войнах, что им вполне может понадобиться еще одна медсестра.

Смотри, сказала она, видишь лебедя? Вот именно там меня и украли.

Я увидела длинный изгиб шеи и взмах белых крыльев. Лебедь улетел в камыши; в моем сердце поселилась незнакомая печаль.