Долгий путь от любви до любви - Александра Плен

Я сидела на скамейке у входа в семейную усыпальницу, куда вчера занесли гроб, и задумчиво смотрела на серые стены замка, увитые плющом. Западная башня почти развалилась. Еще немного и рухнет крыша. Сильный морской ветер, дующий с побережья, не щадил старый каменный замок. Теперь он мой. Скудное папино наследство, словно попытка попросить прощения за прошлые обиды. Он завещал этот полуразрушенный замок мне. Зачем? Может быть, он знал, что я всегда любила этот дом? Может быть, это была попытка помириться?

Я прислушалась к себе и вдруг ясно поняла, что мои ненависть и обида – слишком разрушительные чувства, чтобы предаваться им вечно. Адель права. «Никогда» – страшное слово. Оно сравнимо только со смертью. Я больше не увижу папу. Каким бы он ни был, он дал мне жизнь. Он по-своему любил меня и заботился обо мне. Как умел, как научили его родители…

Я сидела на скамейке, и горячие слезы текли из глаз: «Я больше никогда не увижу папу».

Часть третья. Прощение

Смерть отца стала толчком. Мне тридцать лет, и третью часть жизни я потратила впустую. На глупую ненависть, застарелые обиды, на попытки доказать что-то герцогу, родителям, всему миру. Пора взрослеть, Софи. Не знаю, что буду делать, не знаю, как, но знаю точно – злобы в моем сердце больше не будет.

Мама, мамочка… Ты тоже превратилась в несчастную женщину с пустыми глазами. Может, тогда она хотела меня предостеречь? Может, она хотела избавить меня от горького разочарования в любви, такого, какое пережила сама?

Я простила. В конечном итоге, я приняла и поняла. Обвинять родителей в своей горькой судьбе можно в восемнадцать лет. Кричать «Вы исковеркали мне жизнь, вы лишили меня любви» можно в юности. Но сейчас… В тридцать – винить нужно только себя. Впереди еще долгие годы. И теперь лишь я в ответе за свою будущую жизнь. Только я смогу или не смогу сделать ее другой. Счастливой или несчастной. Пустой или наполненной смыслом.

Я прожила в замке неделю. После десятилетнего отсутствия он показался мне мрачным и неприкаянным. Совсем не таким сказочным дворцом, каким виделся в детстве. Кучка слуг старалась как могла поддерживать его в жилом состоянии. Но ковры выглядели потертыми, портьеры истончились от частых стирок, а простыни пропитались сыростью. Меня постоянно мучила бессонница, почему-то вспомнилось детское увлечение сыном священника, хотя я уже давно перестала думать о нем. Только закрывала глаза, как передо мной вставал тот первый портрет, написанный в Торки. И пусть лицо Роберта проявлялось словно в дымке, черты были нечеткими, смазанными, оно тревожило меня и не давало уснуть.

Мама приехала одна. Адель была на седьмом месяце беременности и муж запретил ей отправляться в дальнее путешествие, да она и не рвалась. Я сидела в гостиной и пила чай, когда дорожный экипаж подкатил к воротам замка.

Забыв обо всем, я бросилась навстречу. Мы обнимали друг друга прямо там, у ворот, плакали и просили прощения. Говорили и не могли наговориться. Столько всего произошло за десять лет, целая жизнь.

Вернулись в Лондон почти через месяц после похорон, и я сразу же отправила Мэри назад в замок с деньгами и письмом с подробными инструкциями, что заменить и что купить нового. Конечно, восстановить величие замка Нордвик мне не под силу, но разрушиться полностью я ему не дам. Мама остановилась в нашем доме на Лонг-Акр-стрит. Мне же сказала, что Адель прекрасно справляется без нее, толпа тетушек и дядюшек со стороны мужа, живущих у них, помогут с детьми. А она останется со мной, слишком долго мы были в разлуке. Я рассказала о своих обманах. О Стефане, о Питере… Мама смеялась сквозь слезы, а я смотрела на нее и мысленно просила прощения за все те злые слова, сказанные в пылу обиды. Может, именно они сделали из нее эту пожилую полную женщину с глубокими морщинами и больным сердцем?

Стефан маме очень понравился.

– Воспитанный красивый молодой человек, – резюмировала она, – ты взяла его под свое крыло, но бесконечно это продолжаться не может.

– Знаю, – вздохнула я тяжело, – и что делать – не представляю.

– Они должны сами разобраться со своей жизнью. Ты не сможешь вечно их прикрывать.

– Я со своей не могу разобраться, – грустно улыбнулась я, – а ты говоришь…

Вдруг лицо мамы мучительно искривилось, тяжелый горестный вздох вырвался из ее груди.

– Софи, девочка моя, я постоянно думала о тебе, все эти десять лет. Я боялась, что Роланд наложит на себя руки, я боялась бедности, – мама подняла на меня измученный взгляд, плечи затряслись от беззвучных рыданий. – Мы ошиблись. Мы не должны были вмешиваться. Даже если бы ты была несчастлива с Робертом, это была бы твоя судьба, выбранная тобой.

– Мама, не нужно… – попыталась остановить поток оправданий.

– Нет, послушай, – голос мамы дрожал и срывался, – я была тогда совершенно подавлена. У твоего отца появилась любовница, мы постоянно ссорились… Ты же помнишь.

– Да, я помню, – тихонько ответила я.

– Я хотела как лучше. Хотела, чтобы ты не разочаровалась в Роберте как я в Роланде. Я… – она заплакала еще горше, – ошибалась. Прости.

– Я простила тебя. Возможно, так было бы действительно лучше. На худой конец, сейчас я богата. А любовь… – я иронично хмыкнула. – Брак Лили с Бертоном наглядно мне показал, что любовь долго не живет. Так что не плачь. (Я крепко обняла маму и поцеловала в щеку.) Все к лучшему. Мне, по крайней мере, не довелось испытать разочарования в любви.

Через месяц мы вместе уехали в Неаполь и я, наконец, познакомилась с зятем, племянником, двумя тетками графа, его родителями и дедушкой, живущими у них в доме. Муж Адели, граф Бароччи производил прекрасное вино, которое мы с удовольствием дегустировали каждый день. Шумная веселая итальянская семья меня немного утомила. В Лондоне я привыкла к одиночеству и спокойствию, а здесь мне ни одной минутки не давали побыть одной. Адель расцвела, ее глаза сияли счастьем. Муж называл ее своей мадонной, постоянно тискал и целовал. Мне вскоре надоело смотреть на эту идиллию, выслушивать бесконечные восторги и комплименты. И я уехала домой, в холодный серый Лондон, к своей размеренной однообразной жизни, высокому титулу, склепу на Пикадилли, пикантным сплетням и скандалам.

Жизнь продолжалась. Только все меньше я посещала балы и собрания. Реже бывала на охотах и маскарадах. Драгоценности и наряды перестали радовать. Находиться в центре внимания и шокировать свет было больше не интересно. Иногда мы со Стефаном все же показывались в театре, демонстрируя нежные чувства, но делали это больше ради проформы, а не ради удовольствия.

Я с тоской провожала взглядом гувернанток с детьми, гуляющих в парке. Сердце сжималось при виде радостных лиц влюблённых, прохаживающихся вдоль набережной Темзы. Я проезжала мимо в роскошной закрытой карете с гербами и всей душой мечтала поменяться местами с просто одетой девушкой, идущей под руку с молодым человеком с нежной улыбкой на лице.