Голубое и черное - Николай Панов

— Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил? — Людов показал на каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. — И новые гвозди на каблуке…

Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.

— Позвольте, товарищ командир, — сказал Агеев. Расшнуровал ботинок, передал Людову.

Они вышли в коридор, вернулись в канцелярию, Людов положил на стол тяжелый ботинок.

— Может быть, оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. — Обычное спокойствие уже вернулось к нему.

Агеев вынул из ножен кинжал, ввел острие между слоями недавно обрезанной кожи.

Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.

Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.

— «Беринге ин май шу». Координаты в моем ботинке! Вот что он сказал, Сергей Никитич!

Людов развернул бумажку — вырванный из книги печатный листок. На полях листка трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр, под цифрами короткая фраза.

Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!

Координаты, точно! — Боцман читал обозначение широты и долготы, шевелил губами, соображая.

Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал, осушка, уходят скалы под воду во время прилива. Там, видно, и засела «Красотка».

Проверим это, Сергей Никитич, и уточним…

Из кармана шинели Валентин Георгиевич вынул большую, многократно сложенную карту Баренцева моря, развернул на столе. Запестрели просторы безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линиями берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.

Вот это место, товарищ командир, — положил палец на карту Агеев.

Расположен этот пункт в непосредственной близости от оккупированных противником берегов, — сказал задумчиво Людов.

Агеев кивнул.

Людов сложил карту, спрятал в карман шинели. Вынул из кармана кителя потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.

— Сейчас будем радировать адмиралу, доложу о вашей находке. Думаю, неотложнейшая задача теперь — разведать, в каком состоянии «Красотка», есть ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.

Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.

У передатчика сидел только что заступивший на вахту Бородин. Поднялся навстречу Людову.

Товарищ политрук, уточнил я. Концерт Чайковского передается по второй программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.

Спасибо, товарищ Бородин. Сейчас, к сожалению, не до Чайковского. Срочно вызовите дежурного по штабу…

Агеев остался в комнате один.

Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком — эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.

А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.

Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.

Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага — только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?

К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.

Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.

Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.

И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.

— Трут! — командует шепотом Кувардин.

Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.

Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.

Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.

Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.

— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.

Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.

Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?

Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…

Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.

И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.

— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?