Будущее настоящего прошлого - В. Нюхтилин

Кроме того, уже само наличие спора говорит о неуверенности спорщиков и об их недостаточной убежденности в том, что они проталкивают. Когда вы для себя твердо убеждены в чем-то, то у вас пропадает внутреннее стремление доказывать это кому-то еще. Появляется удивительное желание оставить оппонента при своем мнении в обмен на то, чтобы он оставил в покое тебя. Именно поэтому единственный способ оставить за собой последнее слово в дискуссиях придуман Уинстоном Черчиллем, который как раз и отличался очень твердой убежденностью в своем мнении. Удивительный сэр Уинстон вывел следующий рецепт оставлять последнее слово в споре за собой. Для этого надо всего лишь сказать следующее: «Пожалуй, Вы правы. Я подумаю над этим». И успех вам гарантирован. Далее противник, если и будет что-то говорить, то только в канве вашего последнего тезиса. Поэтому и мы не будем говорить о ТО в порядке дискуссии.

А если не пользоваться рецептом Уинстона Черчилля, то принципиальная основа любого спора делает любой же спор пустой затратой времени. Потому что принципиальная основа любого спора — это неочевидность тех истин, которые отстаиваются состязающимися сторонами. Очевидная истина не требует спора. Поэтому первое, что можно уже сказать, даже не прикасаясь к самой теории относительности — она не очевидна, поскольку вокруг нее бурлят вот такие страсти.

Ну, а страсти больше бурлят всегда вокруг имени того человека, с которым связывается вс, что связывается с ТО. Это Альберт Эйнштейн. И разделить спорщиков между собой можно совершенно очевиднейшим способом — кому нравится Эйнштейн, тот за ТО, кому не нравится Эйнштейн, тот против ТО, а кто никак не относится к Эйнштейну, тот просто испытывает опасение за свою жизнь при виде сцепившихся друг с другом представителей первых двух категорий. Преодолеем эти опасения, наберемся храбрости, приблизимся и немного вникнем не в суть их споров, а в суть того, о чем эти добрые люди препираются.

Какое-то время назад, и сам Эйнштейн, и его теория, были канонизированы. Сейчас, на Западе, почему-то, за Эйнштейна основательно взялись, (особенно во Франции), и появляются одна за другой публикации о его разных грехах, где ему предъявляются обвинения в плагиате, приводятся факты интриг против оппонентов, данные о каких-то финансовых ненаучных кругах и прочие подробности, совершенно не нужные для оценки ТО. Они не нужны потому, что «тайны», которые сейчас вскрываются литературными расследованиями, достаточно очевидны и без тонкостей анализа переписки Эйнштейна, или перечисления исторических фактов различного давления на его противников. То, что там все было не чисто, видно и без услуг подобных изданий. Не нужно вообще никаких новых материалов, достаточно только вспомнить историю с той самой знаменитой школьной тетрадью, на которой великий физик, (здесь сразу хочется отметить, что «великий физик» произносится автором не иронично, а по факту этого факта), сел и написал СТО, ничего не зная о том, что вокруг него происходило в науке. Об этой тетради было столько разговоров, что она со временем стала вообще неким универсальным символом чистой гениальности и божественного прозрения. Без этой тетради уже совершенно невозможно было себе представить — как же вообще появлялись гениальные научные идеи в те времена, когда еще не было данной учебной принадлежности? Супруга Эйнштейна, уже в США, увидев в научном центре погрузку громоздкого исследовательского оборудования, с иронией выразилась в том смысле, что в отличие от всей этой дорогостоящей аппаратуры, ее мужу для познания тайн мира нужна всего лишь одна школьная тетрадь и ручка.

И вот, во время второй мировой войны, к Эйнштейну приходят какие-то политические активисты какого-то молодежного политического движения, мероприятиям которых он горячо сочувствует. Эти люди оказались в трудном финансовом положении и просят дать им знаменитую тетрадь. Они хотят продать ее на аукционе и пустить полученные средства на свои благородные цели. И что же Эйнштейн? Он готов отдать им эту тетрадь тут же. Он не против. Но — он ее потерял… Читая эту историю, невозможно удержаться от слез. Впрочем, тетрадь все же была продана с молотка. Эйнштейн на точно такой же тетрадке восстановил все свои записи по памяти (для этих молодых людей, только для них!). Благо ничего не забылось, ведь времени от той поры, когда он работал над ТО, прошло немного, просто совсем чуть-чуть — всего сорок лет…

Зная только об одном этом факте, уже достаточно не знать всего остального, чтобы знать всё остальное. Однако данное обстоятельство говорит только в пользу специальной теории относительности! Потому что сам факт заимствования Эйнштейном идей у других великих, только усиливает, а не ослабляет аргументации в пользу СТО. Если это не выдумка бернского служащего патентного бюро, а итог деятельности таких мамонтов науки, как Лоренц и Пуанкаре, то, относиться к поступку Эйнштейна можно по-разному, но к основам теории следует относиться очень уважительно.

Зная историю переписки Эйнштейна с Гильбертом, (открытую недавно), в процессе которой Эйнштейн получил от Гильберта основное уравнение общей теории относительности, а затем на Гильберта нигде даже не сослался, следует все так же признать потенциал серьезных достоинств и за ОТО, поскольку это был совместный труд Эйнштейна и Гильберта, двух совсем не глупых людей.

Научное сообщество, в обстановке шума, поднятого прессой вокруг «нового пророка», выразило свое отношение к Эйнштейну достаточно определенно в 1921 году. Когда уже нельзя было не дать всемирно знаменитому физику Нобелевскую премию, ему ее дали, но… за рядовую работу шестнадцатилетней давности по объяснению фотоэффекта, законы которого вывел Столетов, а экспериментально подтвердил Комптон, чьи результаты, строго говоря, и стали неопровержимым доказательством фотонной природы света. Всё это известно и понятно. Однако это не значит, что Эйнштейн — дурак. И это не значит даже, что Эйнштейн — не великий физик. И совсем не значит это, что Эйнштейн сам по себе не просто уникален в науке, но и в определенных аспектах гениален.

А гениальность Эйнштейна проявилась в том, что он попросту предвосхитил ту схему научной работы, которая впоследствии возобладала и существует ныне в науке: сейчас без руководителя, анализирующего частные достижения трудового коллектива и объединяющего их в систему, уже никакая наука не возможна. Он первым нащупал этот метод, и на него работали, не подозревая того сами, и Фицжеральд, и Майкельсон, и Лоренц, и Лармор, и Пуанкаре, и Гильберт. Буквально следом в науку пришел «известный футболист Бор», (в Дании писали в газетах, что «известному датскому футболисту Нильсу Бору присуждена Нобелевская премия» — Бор был членом сборной Дании по футболу!), работать на которого был рад любой физик Европы. Все они мечтали попасть в Копенгаген «к Бору» и работать рядом с ним. В итоге Копенгаген стал мировым центром физики, где пришлые экспериментаторы работали исступленно и в запой, а Бор занимался диалектическим осмыслением итогов их труда. Сам Бор в одиночку не справился бы. Однако, как мы знаем, лавры доставались именно Бору. Эйнштейн в маленьком Берне просто негромко предварил то, что затем было громко осуществлено в Копенгагене.

При этом надо быть честными и сказать — для того, чтобы увидеть перспективы новой теории и завершить логически все существующие на тот момент разработки под эти перспективы, нужен совсем не чиновничий или плагиаторский талант. Конечно, закалка работы в патентном бюро дала себя знать, но, все-таки, проблемы ТО — это совсем не тот уровень, где можно механически объединять полученные результаты или просто использовать чужие плохо лежащие идеи. Потому что не было ничего готового, надо было все это понять, систематизировать, обобщить и сделать выводы, позволяющие оформить все это в некую выстроенную систему. И неважно, на сколько дней опередил Эйнштейн Пуанкаре с публикацией, важно, что присутствие в этой истории Эйнштейна говорит о присутствии великого ума не потому, что именно у Эйнштейна был великий, как ни у кого другого, ум, а потому, что с другим умом на этом месте просто нечего делать. Другой ум даже не понял бы, что здесь именно то самое «свято место», которое пока еще пусто. Нужно было очень нетривиально мыслить, чтобы слепить из разрозненных релятивистских разработок системную теорию.

50 лет после этого Эйнштейн занимался теорией единого поля, мечтою всех физиков, и нет никакого сомнения, что, будь параллельно с этим у кого-либо по данному вопросу что-либо интересное, то все бы повторилось. Как повторилось с индийцем Бозе, который прислал Эйнштейну свои расчеты по квантовой статистике, и появилась статистика Бозе-Эйнштейна. Но на стезе единого поля в то время в научном мире не было, (да и сейчас нет), ничего значительного, и за все пятьдесят лет Эйнштейн не создал ничего такого, о чем бы где-то стоило даже упоминать. Об этом и не упоминают. Если бы Эйнштейн не стал великим физиком, то он стал бы гениальным разведчиком, политиком, полководцем и т. д., поскольку у него был этот дар к анализу и сопоставлению собранных материалов для перехода к законченным выводам. Это тоже гениальность — видеть в системе то, что остальными видится только набором самочинных частей.