Летоисчисление от Иоанна - Алексей Викторович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Монах Еремей открыл владыке калитку. Филипп прошёл через двор, поднялся на крыльцо, миновал сени и горницу и вступил в свои покои. Он смотрел только на икону. Её надо было поставить в киот.
Киот митрополита был величиной с небольшой иконостас. Филипп перекрестился, поцеловал икону Маши и поглядел на свой киот. Иконы киота сверкали, словно осыпанные бисером. Это плакали все образа владыки.
Глава 7
ПРЕДЕЛ СМИРЕНИЯ
Косоглазого Серафима Кошкина приняли в опричники только неделю назад. И батюшка не отпускал, и матушка плакала, и с братом он подрался — но убежал из дома и теперь жил в Опричном дворце.
Сейчас, в чёрной рясе и в клобуке, Серафим стоял на службе в Успенском соборе рядом с самим Григорием Лукьянычем Скуратовым. Григорий Лукьяныч полюбил Серафима. А рядом — рукой подать — молился и сам государь. Было ради чего гневить отца с матерью.
Служба завершалась. Все устали. Серафим, крестя лоб, незаметно с трепетом поглядывал на Иоанна. Лик у царя от трудов был серым, очи налились кровью, персты дрожали. Тяжело было государю.
Серафим поглядывал и на митрополита, но с ненавистью. Это он, злобный поп, довёл царя до печалей. Рожа у попа мужицкая, глаза волчьи, лапа — не креститься, а младенчиков душить.
Митрополит закрыл книгу на аналое.
Толпа в соборе подалась вперёд под благословение.
Первым стоял государь, за ним — Григорий Лукьяныч, и уже третьим — Серафим. А любимчики государя — Басмановы, Грязной, Плещеев, Вассиан-расстрига — уже все вслед за Серафимом.
Но поп и не подумал о государе. Отвернувшись к иконам, поп молился, а государь смиренно ждал. Была бы Серафиму воля — он бы этому попу повернул башку назад за бороду, чтобы поп увидел царя.
— Отче… — тихо и слабо позвал Иоанн.
Филипп продолжал читать молитву, словно не услышал оклик Иоанна. Народ тихонько загомонил, поняв, что Филипп готовит вызов.
— Государь перед тобою, владыка, — негромко и спокойно напомнил попу Григорий Лукьяныч.
Поп продолжал смотреть на образ Спаса.
— Не туда смотришь! — не выдержал и прошипел Серафим.
Митрополит положил на грудь последний крест и тяжело развернулся. Грубое лицо митрополита совсем окаменело.
— Не вижу я государя! — нагло объявил поп и поглядел царю в глаза. — Не могу узнать его ни в одеждах этих, ни в делах царских!
— Опомнись, Филипушка! — печально предостерёг попа государь.
Сказал бы государь — Серафим через миг рвал бы горло попу.
Но поп и ухом не повёл на предостережение.
— Все мы смертны, Иван Васильевич! — звучно, на весь храм с амвона произнёс он. — Помнить надо о суде Божьем!
Вот — лжа от попа! Сам про суд Божий говорит, а к помазаннику Божьему — одно презрение. Кто первый-то забывает о Боге?
— Не время ты выбрал напоминать! — милосердно укорил Иоанн.
— Знаю, государь, — согласился Филипп, — да боюсь, не дашь ты мне другого времени!
Серафим увидел, что государь встрепенулся, отгоняя усталость.
— Оглянись, чего ты с державой творишь? — загремел Филипп. — Все мы под твоим законом ходим, а ты и Божьего закона над собой иметь не хочешь!
Филипп и сам не ведал, откуда у него берётся такое красноречие.
— Я здесь бескровную жертву приношу, а за алтарём людская кровь рекой льётся!
Храм слушал Филиппа в ангельской тишине.
— Ты сам за грехи у Господа прощения просишь, но других и без греха казнишь!
Вся Москва знала то, о чём говорил Филипп. Знали все, кто был в храме. Но не правда была нужна. Нужен был пример служения правде словом. Нужно было само слово — как граница между светом и тьмой.
Серафим всё слышал — и ничего не понимал. Он не желал знать никаких иных слов, кроме царских. А разве должны быть чьи-то иные слова?.. Серафим хищно следил только за движениями Филиппа — за руками его, за губами. А смысл речи попа был Серафиму не важен.
Иоанн распростёр руки, показывая на опричников вокруг себя.
— Лучше, владыка, тебе заодно с нами быть, чем с боярами-изменниками! — предупредил Иоанн.
Серафиму показалось, что государь не грозит, а милостиво зовёт к себе заблудшего сына. Серафиму показалось, что государь раскинул руки, чтобы обнять своих слуг — и его в том числе. Серафим готов был прямо сейчас убить попа или умереть за государя.
— Я не про бояр говорю, а про твою душу! — напрямую ответил Филипп. — Я замолчу — так камни этого храма возопят!
Филиппу уже невыносимо было многомудрое лукавство царя. Вот и опять его горечь пастыря царь назвал боярским страхом. Сколько же можно? Неужто вот просто так, даже без Страшного суда, даже без Святого Писания, не понятно — нельзя резать людей! Нельзя душить правду! Нельзя забывать о державе и ждать Конца Света!
Иоанн отлично понял Филиппа — и это было самым страшным разочарованием. Опять про кровопийство, про невинных, про душу? Опять Федька пытается объяснить его сложность простыми, как поленья, вещами! Не дал Бог ума постигнуть — так не лезь судить! Не умаляй чужого творения своими мужичьими, посконными мыслями!
Федька должен замолчать! Не потому, что сеет смуту. Не потому, что обличает. Плевал на это Иоанн. Федька должен замолчать, потому что он не способен увидеть в Иоанне отваги разрушать старые миры и дара созидать новые. Он оскорбляет Иоанна-творца, Иоанна-Исуса.
— Речено в Откровении, — как и Филипп, загремел Иоанн, — «се, гряду скоро, держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего»!
— Что мне венец, если совесть обуглена? — Филипп на амвоне захрипел, будто бес, облитый святой водой. — Миру погибель только от твоего окаянства придёт! В чём слава твоя, государь? Ты всему свету показал, что ад мы несём в себе!
«Ад мы несём в себе!» Какова гордыня! Разве Федька может вообразить себе ад страшнее, чем парилка в бане по-чёрному? Только от гордыни своей он гневит государя! Доиграется! Это ведь ему, митрополиту, надлежит быть смиренным и терпеливым, а не государю. Для государя гнев — как бич для погонщика, как меч для воина.
— Ещё слово — и живьём сожгу! — взвизгнул Иоанн.
Филипп на миг задохнулся, обводя взглядом людей в соборе. Все смотрели на него — и никто ему не верил. Если бы верили, Филипп увидел бы это по лицам. А на лицах был один лишь страх.
— Христос с нами, кого убоимся?! — воззвал Филипп.
Он выкрикнул это на весь храм, надсаживая грудь. Его крик кубарем заметался под арками и сводами собора.
