Повесть о Гернике - Поль Хайм

- Вы должны были забрать её, похитить, увезти её далеко-далеко! Вы смалодушничали, поступили как жалкий трус!

В ярости я готова была наброситься на него с кулаками, но тут же осеклась. Вспомнив свою собственную историю с Тксомином, вздрогнула, словно очнувшись, услышала его голос рядом с собой... как он просил, как требовал, чтобы я с ним уехала, бросила все и уехала... слышу, как сама его уговариваю, отказываюсь... Я разрыдалась и долго горько плакала, прильнув к плечу Рафаэля. Сколько лет я жила с этим моим грузом вины, сожалений, угрызений совести, бесконечных попыток оправдаться, самой себе объяснить свою нерешительность. Теперь я должна была признаться себе, что, оправдывая себя, я невольно должна была оправдать, понять и Рафаэля. Между мной и Рафаэлем протянулась ниточка, связавшая нас навсегда как соучастников давних преступлений.

Мы вернулись обратно к шумной компании гостей. Все уже в основном сидели за столом, в сильно прокуренной комнате. Я ловлю на себе взгляд Консуэло. Наверняка она заметила мой растерянный, потрясенный вид, красные опухшие глаза. Я сажусь с ней рядом. Рафаэль остается стоять. Смотрит, не отрывая глаз, на меня, будто, кроме нас, в этой комнате нет никого. Я цепенею, каменею от ужаса. Я вижу перед собой голову Медузы Горгоны. Вижу её лицо. Это она, та самая загадочная, чудовищная сила рока, что ведет нас с ним в одной цепочке. Я вдруг представляю себе нас с ним двумя жалкими бабочками-однодневками, только что попавшими в клейкую паутину гигантского паука и беспомощно машущими крылышками, не понимая всю ничтожность и быстротечность своего бытия.

Консуэло дотрагивается до моей руки. Думаю, хочет вернуть меня на эту грешную землю. Говорит, пора нести прохладительные напитки. Когда я вносила тяжелый поднос в комнату, все уже бурно обсуждали испанский павильон на Выставке, который открылся через семь недель после официального открытия самой Выставки. Я, разумеется, тоже в курсе, обо всем читала в Ла Газетт, в подробностях... и уж, конечно же, там не забыли описать огромную фотографию-панно, украшавшую теперь фасад павильона: шеренги победоносно марширующей армии. Павильон задумывался изначально как инструмент массовой пропаганды против Франко, ответственного за ужасные страдания народа. Кроме серьезных торгово-промышленных стендов, павильон был интересен тем, как там было представлено современное искусство Испании. Гости говорили о гигантской фреске напротив большого фотопортрета Федерико Гарсиа Лорки, поэта, расстрелянного националистами в самом начале войны. Так я впервые услышала имя этого художника - Пикассо.

В живом общем разговоре, где говорят одновременно все сразу, спорят, друг друга перебивают, я слышу, как кто-то рассказывает про заманчивые рекламные предложения, вычитанные в одной местной газете в Байонне: выходит, по каким-то совершенно смехотворным ценам можно купить билеты на специальный парижский поезд во второй и третий классы, туда и обратно Париж - Уаз - Миди. Поезд отправляется из Дакса. Некоторым, правда, это казалось смешным, нелепым бегом с препятствиями, но ведь для очень многих из нас это была единственная возможность увидеть Париж, увидеть Выставку, с её павильонами, со всеми чудесами современности. Все мы, здесь присутствующие, в большинстве своем были людьми бедными, жили трудно, на случайные заработки. Мало кто из нас уехал из Испании с деньгами. Кто-то внес предложение: почему бы нам не скинуться, не создать общую кассу, куда бы каждый вносил по мере возможности свой посильный вклад. Выставка продлится несколько месяцев. Хорошо было бы знать, хотя бы приблизительно, какие понадобятся расходы, о какой сумме может идти речь, рассчитать необходимый прожиточный минимум. Нам нужно будет найти знающего человека, кто бы мог нам подсказать вполне конкретные вещи: например, недорогую маленькую гостиницу. Я увидела, как все вокруг меня вдруг всполошились, разволновались, как преобразились лица людей, как загорелись, заблестели их глаза.

Во всех нас жила неистребимая потребность избавиться, уйти от тяжелой реальности, вынуждавшей нас жить на чужбине.

До сих пор не проронивший ни слова Рафаэль вдруг тоже заговорил:

- Горка Ицагирре смог бы нам помочь. Я встретил его на площади Клемансо. Я знаю, он был раза два в Париже.

Рафаэль познакомился с ним ещё в Бильбао, в бытность своих праздных шатаний по артистическим кафе. Здесь же он с ним вновь встретился в мастерской у одного в свое время весьма популярного и успешного скульптора. Тот теперь зарабатывает себе на жизнь тем, что пишет портреты на заказ. Горка ему предан, он всегда был его любимым учеником, а сейчас он чуть ли не правая рука маэстро.

- Пригласите его к нам на следующей неделе, мы рады будем с ним познакомиться, тем более что Эухения нам про него уже рассказывала, сказал доктор и, улыбнувшись, посмотрел на меня.

До чего же Рафаэль с его авантажной внешностью походил на Родольфа, на этого самого одиозного Родольфа из "Мадам Бовари" Флобера. Все, казалось, при нем: стройный, статный, широкоплечий, с сильной мускулистой шеей. Чего уж там говорить... А его лицо, прекрасное лицо древнего римлянина. Подумать только, Эмма могла допускать такое... могла терпеть его грубость, хамство, не замечала все это вранье, фальшь... Она была без ума от него.

Уже несколько недель меня волновала "Мадам Бовари". С главами "Наследия тетушки Любовь" на последней четвертой полосе "Ла Газетт" было уже покончено. Теперь, борясь с дремой в перерыв, после сытного обеда, я с не меньшим усердием проговаривала почти по складам каждое слово знаменитой истории с чередой несчастных любовных похождений и разочарований Эммы. Загнанная в угол своим кредитором, она теряет последнюю надежду: видя её отчаяние, Родольф, которому она доверилась, холодно отказывает ей в помощи, он безразличен... Я чувствую, как она скатывается, соскальзывает, как вот-вот тронется умом.

С Рафаэлем мы не виделись с того самого вечера у Арростеги. Отглаживая, отпаривая накрахмаленные воротнички и рубашки (и утюг, пыхтя, обжигает мне паром щеки и глаза), в легкой влажной дымке я отчетливо представляю себе грустное лицо Рафаэля. Помню, как он тогда горестно сказал мне: "Моих родителей ведь уже нет в живых".

Его отец бесплатно лечил бедных в госпитале Басурто. Иногда они приходили в кабинет его частной практики. Некоторых постоянных пациентов это раздражало. Бывало, кто-то из богатеньких господ делал ему замечание. На что отец Рафаэля всегда отвечал, что в Бильбао много хороших врачей и он всегда готов с ними поделиться своей богатой клиентурой. Так он отвадил не одного денежного пациента. Все знали о его принадлежности к семье известного Гоири, да к тому же он никогда не скрывал свои симпатии к баскским националистам. В среде местных буржуа, многие из них кстати поддерживали франкистов, за ним прочно закрепилась репутация "красного доктора". Когда город был занят, на него тут же донесли. Ему припомнили все: и дружбу с бедняками, и свидетельства его завистников-соседей, и знаменитого родственника - судили скорым судом ревтрибунала и поставили к стенке в тюрьме Ларринага.

"Мама моя умерла через несколько часов после казни отца: сердце остановилось". Рафаэля вовремя предупредил один знакомый журналист. Воспользовавшись комендантским часом, он ночью удрал на велосипеде, сел в Бермео на какое-то рыболовецкое суденушко-корыто. На нем он добрался до Фондарабии. Затем он переправился через Бидассоа, добрался до Бириатау.

В моем воображении я всякий раз представляла себе его прекрасную внешность, придумала себе это его физическое сходство с Родольфом. Ну, конечно же, неспроста, я не могла себе признаться, что он овладел моими мыслями. Меня тронула, разволновала его искренность. Ничего общего с неприязненными чувствами, которые вызывал у меня Родольф... Зато теперь мне все больше приходилось проводить время с ним, с литературным героем Флобера, и непонятно было, когда мы ещё увидимся с Рафаэлем.

Обаяние, харизма Горки, живость его ума покорили всех присутствующих. Его особая манера улыбаться. Это была не просто улыбка, улыбались его глаза. Его порывистость, буйство натуры заражали. Он посоветовал в Париже маленькую гостиницу за церковью Ла Мадлен, где сам останавливался. Он напишет своему другу, художнику из Барселоны. Он сейчас там посещает занятия в художественной школе Ла Гранд-Шомьер. Он не сомневается, что тот отвезет их на Выставку, с удовольствием покажет город, поднимется с ними на Эйфелеву башню, поведет в Лувр... Если, разумеется, они захотят. Похоже, эти планы могли осуществиться. Многие страшно загорелись, уже думали, что-то подсчитывали. Всем очень хотелось одним глазком посмотреть, как они там живут в столице. Большинство готово было ехать хоть сейчас, надо было только собрать, накопить приличную общую казну. Я увидела донью Консуэло, грустно наблюдавшую за всем со стороны.