Повесть о Гернике - Поль Хайм

Горка говорил и говорил, я слушала его, не перебивая. Сильный порывистый ветер раскачивал ветви дерева, холодные ледяные капли дождя падали на наши лица.

- Похоже, я здорово прогневил богов, видишь, как им не нравится, что это я вдруг разговорился о своей семье, - сказал он, поднимая воротничок моего пиджачка. - Он продолжал: - Мой отец принадлежал к республиканскому меньшинству, симпатизировал националистам в ту пору, когда в Стране Басков, наоборот, считалось хорошим тоном быть монархистом. Он не мог простить матери её родства, которым она прежде так гордилась. Генерал Примо де Ривера доводился ей кузеном. Да, тот самый генерал, что подготовил военный переворот, диктатор, правивший страной с двадцать третьего по тридцатый. По-моему, мать была даже в него влюблена. Вообрази только, выйди она за него замуж, был бы я сыном фашиста. Представляешь, какой участи я избежал!

Отец Горки умер уже довольно давно. Он прожил после перенесенной им "испанки" ещё несколько лет, но так окончательно и не оправился, умер от осложнений после гриппа. "Как и отец Тксомина", - подумала я и тут же увидела Тксомина с простреленной спиной, накрывшего собой тело Орчи. Который месяц вижу его только мертвым. Другой, живой, влюбленный в меня Тксомин куда-то ушел, потерялся... Вместе с ним покидают меня и прошлые мои радостные мгновения счастья, когда его глаза обещали дать мне все блаженство мира: любить и быть любимой.

- О чем ты сейчас думаешь, Эухения?

- Да так, об всем, о самом разном.

- Знаешь, что у тебя профиль древней эллинки?

- Это у меня от мамы.

Горка быстро бросил учебу, карьера инженера его совсем не увлекала. Он мечтал стать художником: живописцем или скульптором, хотя в их семействе, в близком окружении это никто не воспринимал всерьез и вообще не считал профессией. Никто, но только не его мать! Царственная независимая вдова, красавица, пользующая огромным успехом у мужчин, она удивляла и раздражала чопорную салонную буржуазию Бильбао, где обосновалась вскоре после смерти мужа. Ее экзотическая внешность андалуски будоражила воображение мужчин и неизменно была предметом зависти и пересудов их жен. Ее гордость сыном, поступившим в Академию изящных искусств, воспринималась местным бомондом не как вызов, плевок всему честному обществу... Эта экстравагантная особа слишком многое себе позволяла.

- Тут, в Биаррице, живет одна удивительно похожая на мою мать аргентинка. Между прочим, хорошая знакомая Пикассо. Как-нибудь я тебе покажу её дом, - говорит Горка.

В тридцать втором году его уставшая от светской суеты и ничтожности местного бомонда, мать вернулась к живой природе, к солнцу, к теплу в Андалусию, на родину своего детства. Он съездил к ней тогда в Гренаду, подарил свою первую скульптуру, но с тех пор больше её не видел.

- Она ведь была права, говоря, что меня ждет замечательное будущее, вот оно, глядишь, и настало, необыкновенное и замечательное: я стал скульптором, встретил тебя.

Он взял мою руку, нежно прикоснулся губами к моим пальцам. Гроза кончилась. Небо посветлело, только у горизонта сгустилась серая дымка, легла темной полосой, словно кайма его тяжелого сырого полога. Мы потихоньку начали спускаться вниз.

Я вошла во вкус наших маленьких паломничеств, чаще всего приходившихся на воскресенье. Эскалетт, крошечная баскская деревенька с узкими извилистыми улочками, фасадами домов, что осенью сплошь покрываются яркими гирляндами не просто красного, а карминного перца. Итксасса с её маленькими фермами, раскиданными по огромному полотну, засаженному вишневыми деревьями. Я обожала божественную тишину и полумрак деревенских церквушек с их крытыми переходами, хорами, с резными позолоченными алтарями. Никогда не забуду Духов день, когда мы шли под палящим солнцем из Эноа к Нотр-Дам-де-л'Овепин, пробирались, как по крестному пути, по горной каменистой тропинке, ведущей к деревенскому храму, и наконец влились в пеструю многоликую толпу паломников в малюсенькой часовенке, что ютится на самом краю склона горы. Отсюда с высоты птичьего полета открывается дивный вид со множеством нарядных хуторков, гнездящихся у самого подножия холмов.

Горка ведет меня за собой по путаным тропинкам, теряющимся посреди холмов, покрытых толстым травяным ковром. Он знает каждый удобный спуск на склоне, каждый камушек, по которому можно безбоязненно перейти вброд любую из этих горных речушек. Мох, лишайник, заросли папоротника, стелящийся по земле серебристый чертополох расцвечивают бескрайнюю уходящую за горизонт голубизну гор. Время от времени Горка останавливается, показывает пальцем на парящих над нами беркута или рыжего стервятника. Мы ждем, когда наконец начнет смеркаться. Обожаю наблюдать закат солнца, видеть все это великолепие в червонном золоте лучей уходящего солнца. Не могу сдержать слезы, чувствую себя под самым куполом мироздания, все величие, вся божественная красота которого только начинает по-настоящему открываться передо мной. В совершенстве природы есть поразительная гармония света и тьмы, нежности и грубости, царственности и простоты. Отсюда, с южных склонов Франции, видны северные косогоры Испании. Внезапно Испания оказывается от нас на юге. Мне становится не по себе, этак мы можем заблудиться. Горка смеется:

- Да я тут каждую травинку, каждый камушек по имени тебе назову . Не волнуйся, пусть только попробуют тебя арестовать, я этого гуарди сивил1 убью, собственными руками придушу.

Наши дивные путешествия часто начинались с того, что мы садились в городе на поезд на конечной остановке, у Биарриц-Бонёр. Эта железная дорога связывала между собой города Французского Южного побережья. А по городу поезда ходили, как обычные трамваи. Вижу как сейчас сидящих на террасе бара людей в Сен-Жан-де-Люц, они приветливо машут нашему проходящему мимо поезду. Был ещё поезд, который связывал Биарриц с Байонной. Помню, с какой бешенной скоростью гнал всегда машинист... то вниз, то вверх... ну прямо как на американских горках! Перепуганным пассажирам запрещалось хоть как-то беспокоить машиниста, делать ему замечания... Всякий раз Горка смеялся, когда я бледнела и тряслась от страха.

За последние десять лет я ещё никогда не была так счастлива. Не побоюсь сказать, я чувствовала себе беззаботной и радостной. Казалось, я вкушаю запретный плод любви и благодати. Каждую субботу я готовилась, жила ожиданием очередного воскресного похода. Жизнь наконец начинала благоволить ко мне. И все же странное, почти болезненное беспокойство угнетало меня, когда я оставалась один на один с собой. Иногда мне не спалось ночью, бывало, я не смыкала глаз до самого утра.

Во мне жило чувство вины перед Рафаэлем, мне совсем не хотелось его мучить. Помню, под каким сильным впечатлением находилась я после нашей первой встречи, а потом ещё и это его признание... После его короткого вымученного объяснения в любви я нет-нет да сталкивалась с ним где-нибудь, хотя встречи вовсе не искала. Не могу сказать, чтоб мне это было совсем безразлично. Напротив, его признание в любви тронуло меня своей искренностью. Мне трудно разобраться в себе, меня пугает двойственность моей натуры. Рафаэль волнует меня, я думаю о нем, тогда как наши отношения с Горкой стремительно развиваются, и я все сильнее привязываюсь к этому человеку.

Мои чувства к каждому из них были, казалось, взаимоисключающими... Что-то было во всем этом порочное, пугающе дурное, распутное. Это было похоже на мои ощущения, когда впервые, ещё маленьким ребенком, меня окунули в море. Я тогда почувствовала в своем теле какую-то безграничную негу бесстыдства и порочности. И теперь в моем теле взрослой женщины возникало абсолютно то же ощущение, только на сей раз не в море было дело, а в моей распутной душе, готовой принадлежать сразу двум мужчинам.

Здесь, вдали от мирской суеты, в стенах монастыря, где бедный мой страждущий дух, немощную мою плоть врачует жертвенная забота сестриц-монахинь, я понемногу обретаю покой. Часто думаю о Горке, о Рафаэле, хоть и начинаю потихоньку забывать их лица, они стираются, уходят из моей памяти...

Как-то утром, часов в девять, в дверь постучал Горка.

- Пойдем погуляем. Давай быстренько собирайся. Погода уж больно хорошая, небывало теплая для этого времени года. Давай, давай, я тебе уже тут на коврик круассаны к завтраку положил! Не мешкай, собирайся!

Этот его всегда ясный четкий голос, всегдашнее хорошее настроение, его внимание ко мне. Как он один умел украсить своим присутствием мое бедное, почти ничтожное существование... Все как нельзя лучше соответствовало его замечательной фразе, сказанной им в самую первую нашу встречу: "Знайте, теперь вы больше не одна, у вас есть друг!"

Он ждал меня в кафе на одной из террас, позади торговых рядов крытого рынка Лэ Аль. Я сказала, что обещала уже Рафаэлю сегодня позавтракать с ним.

- Ну что ж, позавтракаем втроем, - ответил Горка.