Фея Альп - Эльза Вернер

Железнодорожное общество оценило теперь выбор Нордгейма, против которого сильно возмущались вначале. Мало-помалу Эльмгорст получил почти неограниченную власть и сумел удержать ее в своих руках и пользоваться ею. Главный инженер давно уже давал делу только свое имя; каждая новая мысль, каждое решение исходило от энергичного и талантливого начальника его штаба, то есть Эльмгорста, а с тех пор как последний обручился с дочерью Нордгейма и за ним стояли миллионы, всякая оппозиция смолкла.

От Волькенштейнергофа не осталось и следа; дом был разрушен вскоре после того, как закрыл глаза его владелец, и на том месте, где стояло старое родовое гнездо Тургау, возвышалось теперь внушительное здание, будущая станция, расположенная у самого начала большого моста. До открытия железнодорожной линии в нем временно помещалось техническое бюро, а верхний этаж занимал Эльмгорст. Здесь была, так сказать, главная квартира волькенштейнского участка и, таким образом, центр всей железнодорожной линии.

Вольфганг и тут устроился с комфортом. Высокие, светлые комнаты имели очень уютный вид, особенно рабочий кабинет с темно-зелеными драпировками и коврами, с резной дубовой мебелью и шкафами, полными книг. Из углового окна открывался вид на мост, так что сооружение постоянно находилось перед глазами своего творца.

Эльмгорст сидел у письменного стола и разговаривал с только что пришедшим Бенно Рейнсфельдом. Молодой врач нисколько не изменился, разве только стал еще более неуклюжим и массивным. Сказывалось продолжительное пребывание в захолустном горном местечке, утомительная деревенская практика, оставлявшая ему очень мало свободного времени, и общение исключительно с людьми, не обращавшими никакого внимания на внешность.

Впрочем, в настоящую минуту доктор был в полном параде — на нем был черный сюртук, в котором он щеголял лишь в чрезвычайных случаях и который отстал от моды, по крайней мере, на десять лет. Но и в нем Рейнсфельд выглядел не слишком респектабельно, потому что сюртук сильно стеснял его, гораздо лучше чувствовал он себя в своей серой куртке и войлочной шляпе. Доктор несколько омужичился и, очевидно, сам чувствовал это, потому что с самым сокрушенным видом выслушивал упреки товарища, который, осмотрев его, покачал головой и спросил с раздражением:

— И ты хочешь, чтобы я представил тебя дамам в этом одеянии? Почему ты не надел фрак?

— У меня его нет, здесь он совершенно не нужен. Зато я дал заново вычистить мою старую шляпу и купил в Гейльборне перчатки, — произнес Бенно и вынул из кармана пару исполинских перчаток кричащего желтого цвета.

Эльмгорст, в ужасе вытаращив на них глаза, воскликнул:

— Но, чудак ты этакий, неужели ты собираешься надеть эти чудовища? Ведь перчатки велики тебе!

— Зато совсем новые и такого красивого желтого цвета! — обиженно возразил Бенно, так как рассчитывал, что эта принадлежность туалета, на приобретение которой он решился лишь после долгих колебаний, непременно заслужит одобрение.

— Ты будешь представлять у Нордгеймов весьма интересную фигуру! — сказал Эльмгорст, пожимая плечами. — Просто не знаю, как и быть с тобой!

— Вольф… неужели нельзя обойтись без этого визита?

— Нельзя, Бенно. Я хочу, чтобы ты лечил Алису, пока она здесь, потому что меня серьезно беспокоит ее болезненность. У нее перебывали всевозможные врачи Гейльборна и столицы, но каждый ставил новый диагноз, а помочь ни один не смог. Ты знаешь, как я доверяю твоей профессиональной проницательности, и не откажешь мне в этой дружеской услуге.

— Конечно, не откажу, но ведь ты знаешь, почему мне неприятно вступать в сношения с Нордгеймом.

— Неужели из-за той его ссоры с твоим отцом? Кто станет вспоминать об этом через двадцать лет? До сих пор я, как ты просил, избегал упоминать там твое имя, но теперь, когда мне нужно, чтобы ты помог моей невесте, волей-неволей должен представить тебя. Впрочем, сегодня вы даже не встретитесь с моим тестем: он собирался уехать утром. Признайся, Бенно, истинная причина вовсе не в этом: ты просто боишься дамского общества, потому что привык к своей деревенской практике.

Рейнсфельд ничего не возразил и только глубоко вздохнул.

— Такая жизнь, в конце концов, совсем засосет тебя, — продолжал Вольфганг. — Уже целых пять лет ты сидишь в этой жалкой деревушке и возишься с практикой, которая требует от тебя неслыханного напряжения сил, а приносит самый скудный заработок. Пожалуй, ты и всю жизнь просидишь здесь единственно потому, что у тебя недостает мужества протянуть руку, когда тебе представляется что-нибудь получше. Как только ты выдерживаешь в такой обстановке?

— Да, моя квартира действительно немножко отличается от твоих салонов, но, видишь ли, надо по одежке протягивать ножки, а моя одежка коротковата. У тебя всегда были замашки миллионера, ты еще юнцом дал себе слово сделаться им и, надо отдать тебе справедливость, умеешь ловить случай.

Эльмгорст, нахмурившись, ответил с раздражением:

— Вечно и всюду намеки на богатство Нордгейма! Право, можно подумать, будто все мое значение единственно в том, что я — жених его дочери. Неужели сам по себе я ничего не значу?

— Что это тебе пришло в голову, Вольф? — с удивлением взглянул на него врач. — Ты знаешь, что я от души рад твоему счастью. Ты становишься удивительно щепетилен, как только речь заходит об этом, а между тем имеешь полное основание гордиться: уж если кто достиг своей цели быстро и блистательно, так это ты.

На письменном столе Вольфганга стоял портрет Алисы. Он был похож, но далеко не льстил ей, потому что нежные, мягкие черты ее лица расплылись на фотографии, а глаза были почти лишены выражения. Эта девушка в чересчур богатом туалете производила впечатление нервной, разочарованной дамы, каких немало в большом свете. Казалось, доктор Рейнсфельд был именно такого мнения; он взглянул на портрет, потом на товарища и сухо заметил:

— Но счастлив ты от этого не стал.

— Почему? Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, чего ты кипятишься? Я не знаю, в чем дело, но ты переменился в последние месяцы. Когда я получил из города известие о твоей помолвке, то думал, что ты вернешься сияющий, потому что твои мечты осуществились, а ты все время серьезен, не в духе и раздражителен в высшей степени, тогда как прежде отличался спокойствием и рассудительностью. Что с тобой? Если бы в твоей помолвке играло роль сердце, то я подумал бы, что здесь что-нибудь не в порядке, но…

— У меня нет сердца, ты достаточно часто говоришь мне это, — с горечью перебил его Вольфганг.

— Да, у тебя есть только честолюбие, больше ничего, — серьезно сказал Бенно.