Анна Герман - Александр Жигарев

- Ну-ну, не надо себя недооценивать, - заметил Тадеуш Охлевский. - Я заметил, что у вас большой диапазон, не надо ограничивать себя только современной песней. Надо искать, искать - даже в давно забытом жанре.

Это "искать" как-то особенно врезалось в ее память. Она вспомнила, как сражалась за "Танцующих Эвридик" и как потом вдруг осознала, что эта песня начала приедаться. Какое это счастье - искать и находить! Сражаться за найденное, отстаивать его, доказывать. Но главное - почувствовать, что это твое, родное, что именно там твои муки, твое горение, твои потери и открытия! Как разительно отличалась музыка Скарлатти от всего того, что она сейчас делала на эстраде! И как радовалась она старинным, полным изящной гармонии ариям полузабытого композитора, в которых находила необходимое для себя! Не только для манеры пения... Но для души, открывшейся навстречу романтике, нежной искренности, прекрасным человеческим порывам.

Как когда-то она ездила из Вроцлава в Варшаву, так теперь летала из Варшавы в Милан, но уже как признанная европейская звезда. Ее узнавали в Варшаве и в Милане, узнавали в самолете туристы из ФРГ и деловые люди из Чикаго. К ней подходили в салонах самолетов, просили автографы, говорили хорошие слова, желали удачи. Радовала ли популярность Анну? Естественно! Изменилась ли она по сравнению с той Анной, которую когда-то школьная подруга насильно притащила на прослушивание во Вроцлавскую эстраду? Пожалуй, нисколько.

Редко так бывает, крайне редко. Но Анна совсем не изменилась: держалась так же скромно, была так же застенчива, искренна. А в глубине души оставалась такой же ранимой, часто не уверенной в себе, незащищенной, обуреваемой единственным желанием - трудиться. А значит - петь! Она часто думала о Москве, о Качалиной. Особенно в Италии. И невольно сравнивала Москву и Милан... Душевно она склонялась к размеренному, всегда спокойному ритму Москвы, с ее сердечностью, доброжелательностью, не омраченной меркантильностью.

Нет, здесь, в Италии, в тех кругах, где ей приходилось вращаться, тоже была сердечность, жаркие объятия и поцелуи при встречах... Но за всем этим, она знала, скрывается холодный расчет и безразличие. Совсем как на бегах: ох, не ошибиться бы, ставя на фаворита! Иначе разорение, всему - крышка. Анна чувствовала, что здесь, в Италии, она словно не принадлежит самой себе. На нее с надеждой смотрят и Пьетро Карриаджи, и Рануччо, и другие служащие из "Компания Дискографика Итальяна", их жены, дети, любовницы, которых она не знает и не увидит, но благополучие которых тоже зависит от того, как она выступит, как "пойдет". Теперь Анна больше не жаловалась на отсутствие концертов: их было предостаточно, и ее хозяева ревниво следили за тем, в каком зале, перед какой публикой она будет петь...

Однажды Пьетро Карриаджи объявил Анне, что в скором времени ей предстоит принять участие в знаменитом фестивале эстрадной песни в Сан-Ремо. Сан-Ремо! Что тут греха таить, даже в минуты самых блестящих успехов она и не мечтала когда-либо петь на эстраде этого итальянского курортного городка. Впрочем, до этого ее ожидало еще выступление в столице Франции - в знаменитой "Олимпии". Газетные репортеры не переставали подчеркивать тот факт, что Анна Герман - первая полька, которой выпадет честь петь в "Олимпии". Ее это забавляло. Смешило само словосочетание "первая полька". Будто речь шла не о концерте эстрадной певицы, а по меньшей мере об открытии Америки! Она заметила, что многие импресарио-профессионалы порой просто теряют голову, если речь заходит о концертах в престижных залах и на стадионах Запада. И видимость утраты чувства меры, и преувеличенная экспансивность, и даже размеры концертной площадки - все это органично входит в их "объем работы", от которой зависит успех артиста и песни, а следовательно, и реальный, ощутимый финансовый результат. Словом, все это тоже разновидность бешеной рекламы в расчете на прибыль.

В "Олимпии" Анна пела в одном концерте вместе с Далидой, находившейся тогда на вершине славы. И хотя посетители "Олимпии" принимали свою любимицу более бурно и тепло, нежели совсем неизвестную во Франции польку, Анне этот концерт принес большое удовлетворение. Она видела, как безразличные при ее появлении лица в зале с началом ее пения менялись на глазах: на них появлялось любопытство, удивление, интерес, выражение радости. И аплодисменты, аплодисменты без конца...

Поздно вечером, после концерта, знакомый польский журналист Янек, которого она знала еще студентом (они учились вместе во Вроцлаве), долго возил ее по ночному Парижу на посольской машине.

- Я обязательно напишу об этом концерте, - весело говорил ей Янек. "Первая полька в "Олимпии"! Нет, лучше по-другому: "Первая полька покоряет "Олимпию"!" Далида уходит без цветов"! Ничего заголовочки?

- Как это - без цветов? - возмутилась Анна. - Да ее буквально засыпали цветами! Я по сравнению с ней просто Золушка.

- Эх, поляки! - увеличив скорость на широком проспекте, сокрушался журналист. - Недотепы мы, одно слово! Абсолютно не умеем использовать успех! Представить только, концерт в "Олимпии"!.. Для другой - это же воспоминания на всю жизнь, шесть томов мемуаров! А ты - как Золушка!

Фестиваль в Сан-Ремо должен был проходить в феврале. Но готовиться к нему Анна начала еще в июле. И тут она впервые столкнулась с тем, что зовется "песенной коммерцией". Пьетро Карриаджи приехал за ней в гостиницу, попросил официанта принести ему крепкий кофе, Анне - апельсиновый сок. И напористой гангстерской скороговоркой оповестил свою подопечную, что за ее участие в фестивале он вносит кругленькую сумму (таков порядок) полмиллиона лир. И, конечно, нет, он просто не сомневается, что деньги к нему вернутся обратно, да еще с солидной прибылью.

- Иначе... - Тут темп его речи замедлился.

- Что - иначе? - Анна побледнела. - Иначе мне крышка, да?

- Скорее, мне! Ну, не то чтобы крышка, - теперь уже жалобно пробормотал Пьетро, - но всем нам придется несладко!..

Потом Анна долго раздумывала: что заставило Пьетро Карриаджи, владельца малоизвестной фирмы, у которой практически нет шансов на успех, даже если бы ее представлял на фестивале сам Тито Гобби, послать ее в Сан-Ремо да еще заплатить за это приличные деньги? Скорее всего - прирожденный авантюризм этого человека, привыкшего рисковать, получать от жизни увесистые оплеухи, падать, вставать, собираться с силами и снова рисковать. Другого ответа не находилось.

У Анны вновь появилась бессонница, начали мучить головные боли, приступы тошноты. Ощущение счастья, которое всегда приносила ей работа, исчезло, его место заняли нервозность, сознание тяжелой ответственности, даже чувство какой-то вины. Прежде чем быть допущенной на фестиваль, ей предстояло записать две итальянские песни. Жюри решит, какую песню ей будет позволено исполнить в Сан-Ремо. Начались встречи с композиторами, прослушивания песен. К этим встречам Анна готовилась, как к трудной работе, шла на них уже измотанная, встревоженная, с каким-то неестественным напряжением. Композиторы и поэты-текстовики тоже выглядели скованными. Меньше всего они были похожи на людей, призванных дарить радость. Измученные, с пожелтевшими от усталости лицами, тяжелыми от недосыпания веками, с кругами вокруг глаз...

Ей очень пришлась по душе песня старейшего итальянского композитора Д'Анци, в которой использовалась мелодия из "Трехгрошовой оперы", способная растормошить слушателей. Анна не сомневалась в успехе предварительного прослушивания. Песня плюс авторитет Д'Анци говорили сами за себя.

Каково же было потрясение Анны, когда она узнала, что жюри забраковало песню, найдя ее маловыразительной и беспомощной... И хотя ни Пьетро Карриаджи, ни Д'Анци ни словом не упрекнули исполнительницу (ведь оценивалась песня), Анна чувствовала себя виноватой. Да что там - просто раздавленной! Захотелось немедленно позвонить из Милана в Рим, в Польское посольство, и заказать билет на Варшаву. Как было бы просто! Но, увы, этот выход нереален: существует контракт. Срыв контракта по ее вине грозил бы крупнейшей неустойкой. Ей не выпутаться из этого никогда, даже если бы природа подарила ей еще двести лет жизни...

К вечеру в гостиницу приехал Пьетро Карриаджи. К ее удивлению, он был весел.

- Пожадничал старичок, - по секрету прошептал Пьетро. - Надо, надо было заплатить, а он захотел на дармовщину! А это никогда не сходит с рук!

- Что же теперь делать? - беспомощно спросила Анна.

- Ты что-то плоховато выглядишь, - деловито заметил Пьетро. - Ты же актриса, певица, черт подери! Все ваше славянское самобичевание! Да ты здесь вообще ни при чем, пойми наконец. Ну, будем петь другую песню. Подумаешь, горе!

"Будем петь". Он сказал это так уверенно. А ведь петь-то придется ей одной! Песня другого композитора, тоже достаточно известного и популярного, Фреда Бонгусто, была традиционно-мелодичной, но без особых откровений, без возможностей для исполнителя показать себя... Анна добросовестно начала работать над этой песней. Но в душе у нее по-прежнему звучала та, первая, отвергнутая жюри, но принятая всем существом ее актерской натуры. Она пыталась забыть эту песню, но не могла и невольно сравнивала обе мелодии, убеждая себя в превосходстве новой...