Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На философском фронте Чернышевский не допускал никаких уступок. Он исходил из того убеждения, что только до конца продуманная философская система может служить надежной базой практически-революционной деятельности, и был твердо убежден, что только философский материализм способен действительно вооружить революцию. «Не требуется большого остроумия, — писал Маркс, — чтобы усмотреть связь между учением материализма… и коммунизмом и социализмом. Если человек черпает все свои знания, ощущения и проч, из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек познавал в нем истинно-человеческое, чтобы он привыкал в нем воспитывать в себе человеческие свойства. Если правильно понятый интерес составляет принцип всякой морали, то надо, стало быть, стремиться к тому, чтобы частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими интересами… Если характер человека создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать обстоятельства достойными человека»{75}.
Чернышевский не только сделал все эти выводы из материализма, но был уверен и в обратимости марксовой теоремы, то есть в том, что все эти общественные выводы делаются обязательными лишь при Принятии философии материализма. Он уже знал, что социалист и революционер не может не быть материалистом, если хочет свести концы с концами своей теории и своей практики. История русской революционной мысли доказала всю правоту Чернышевского: каждое попятное движение в революционной среде сопровождалось и философской реакцией против материализма, каждая измена революции немедленно находила себе естественное дополнение в отходе от материализма, в переходе «от материализма к идеализму».
Вот почему Чернышевский неуклонно боролся за материализм, всегда оставался ему верен, не допускал здесь никаких уступок и компромиссов и неустанно и систематически прививал русской революционной мысли философию материализма. Борьба за материализм в русской революции была продолжением дела, которое блестяще делал Чернышевский. Плеханов сказал о нем, что «в философском отношении он был очень близок к Энгельсу и Марксу», а Ленин назвал его «великим русским материалистом», который сумел «отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путанников», который «смеялся до конца дней своих над уступочками идеализму и мистике, которые делали модные «позитивисты»{76}.
Материализм Чернышевского не был диалектическим материализмом. Но этот материализм прошел через школу Гегеля и потому сильно приближался к материализму диалектическому. Чернышевский дал ряд прекрасных применений последнего. Ему принадлежит и великолепная формулировка выводов диалектического метода в применении к истории. Свою статью «Критика философских предубеждений против общинного владения», посвященную защите социализма Против буржуазных экономистов, Чернышевский закончил следующими знаменитыми словами:
«Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением, вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, — о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие! Он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: «Пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-таки на нашей улице праздник»{77}.
Ему, следовательно, было ясно громадное и революционное значение диалектического метода. Но его диалектика часто была абстрактной, а его материализм не пропитался диалектикой. Он — по слову Ленина— «не сумел, вернее: не мог в силу отсталости русской жизни подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса»{78}.
Это сильнее всего сказалось на его исторических воззрениях. Значение и роль классовой борьбы в истории не были для него тайной. Он дал прекрасные образчики классового анализа — в частности, в своих статьях, посвященных европейской истории, и — в особенности — в своих замечательных политических обзорах текущих событий европейской жизни. Но связь форм этой борьбы с развитием производительных сил, диалектический процесс, лежащий в основе современного капиталистического общества, оставались вне его горизонта. Логика и механика того, как капитализм порождает собственного могильщика, не были — и не могли быть — усвоены им. В общих вопросах мировоззрения и истории он принужден был поэтому апеллировать не к конкретному историческому процессу, неизбежно ведущему за собой осуществление его идеалов, а — как и его учитель Фейербах — к некоей абстракции, к созданному им самим отвлеченному представлению о «должном» и «нормальном». В системе Чернышевского, как и в системе Фейербаха, эта «абстракция» фигурирует под именем «разумного эгоизма» или «нормальных потребностей человека». Этим «разумный эгоизм нормального человека» становился высшим критерием истины, добра и красоты.
Но раз так, то представляется чрезвычайно важным уметь выделить в общей сумме человеческих стремлений, желаний, мечтаний эти подлинные, «нормальные», законные стремления, желания, мечты. Весьма характерен для всего мировоззрения Чернышевского тот способ, которым он решает этот вопрос. Вот его слова:
«Если так важно различать мнимые, воображаемые стремления, участь которых оставаться смутными грезами праздной или болезненно раздраженной фантазии, от действительных и законных потребностей человеческой натуры, которые необходимо требуют удовлетворения, то где же признак, по которому безошибочно могли бы мы делать это различие? Кто будет судьею в этом столь важном случае? Приговор дает сам человек своею жизнью; «практика», этот непреложный пробный камень всякой теории (курсив мой. — Л. К.) должна быть руководительницею нашей и здесь… «Дело есть истина мысли»… На деле узнается, справедливо ли человек думает и говорит о себе, что он храбр, благороден, правдив. Жизнь человека решает, какова его натура, она же решает, каковы его стремления и желания… Практика — великая разоблачительница обманов и самообольщений не только в практических делах, но также и в делах чувства и мысли. Потому-то в науке ныне принята она существенным критериумом всех спорных пунктов. «Что подлежит спору в теории, начистоту решается практикою действительной жизни»{79}.
Эти слова не более как повторение фейербаховской философии, но именно тех частей фейербаховской философии, которые целиком вошли в диалектический материализм Маркса и Энгельса. Принцип практики как критерия истинности — завоевание русской мысли, которого она достигла только в лице Чернышевского.
Человеческая практика становится верховным судией человеческих поступков и человеческой истории. Этим судия, пребывший до сих пор на небе, низводится на землю. В этом великое освободительное значение принципа Чернышевского, общего
