Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подобно другим поэтам-рабочим этой поры, Шарль Жилль считал своим литературным предком поэта-столяра XVII в. Адама Бильо. Именно от Адама Бильо идет тема любования рабочего своим умелым и радостным трудом; тему эту, столь присущую многим другим поэтам-рабочим (особенно Шарлю Понси), Жилль разрабатывает с большой полнотой художественных деталей, рассказывая, например, о различных музыкальных шумах, возникающих, когда ему приходится распиливать, обстругивать, обтачивать дерево: «Все волнуется, движется, живет; я счастлив, видя себя главою этого прекрасного оркестра, где каждый инструмент подает свой голос» («Мой фуганок»). Но Жилль не прятался, подобно Понси, в эту поэзию трудовых процессов от зовов жизни, и тут же высказывал свою веру в республику, а также мечту о будущем времени «труда и равенства».
В песне «Старые рабочие» Жилль воспевал их честный, неутомимый созидательный труд, плодами которого, подчеркивал он, пользуются одни «праздные»; у рабочих же нет иного защитника, кроме бога, они обречены жить впроголодь, и их старость ничем не обеспечена. Неизвестно (большинство песен Жилля не датировано), написана эта песня до или после «Песни рабочих» Дюпона.
Но эту, столь обычную для поэтов-рабочих тему Жилль завершает еще надеждой на то, что «старое общество» (поэту уже ясно, что появится и другое общество) обязано по крайней мере учредить Дом инвалидов для этих ветеранов мастерской: «смиренный рабочий, изнуренный своим трудом, стоит солдата, умирающего на поле битвы!»
Заглавие песни «Старые рабочие» позволяло ожидать, что поэт создаст конкретные, живые образы тружеников, поглощенных своими печальными думами, но этого зрительного образа здесь нет: даже столь одаренному поэту-рабочему, как Жилль, было еще трудно выковать такой образ. Песня эта построена по обычному типу полемической песни: мы, рабочие, трудимся, создаем, а отношение к нам со стороны высших классов остается бесчеловечным. Несколько иначе — уже почти без этой полемики — написана песня «Рудокопы Ютзеля» (1842), но и в ней только голоса требований и надежд рабочей массы.
Неизвестно в точности, когда и как Жилль ознакомился сучением Бабёфа. Во всяком случае, знание доктрины Бабёфа всесторонне вооружало поэта. Присущая множеству песен Жилля мысль о необходимости «равенства» в социально-экономическом смысле сопровождается и пропагандой идеи о «коммуне». Поэт полон непримиримой вражды к «богачам», знает, что война между ними и бедняками шла и идет все время, и, подобно бабувистам, смешивает рабочих вообще с «бедняками»[73]. В духе Бабёфа он горячо ратует за просвещение масс (дабы труженики понимали, как их обкрадывают) и не чужд веры в бога (или в «верховное существо»).
В «Старых рабочих» Жилль еще имел какую-то смутную надежду па «старое общество», якобы способное хоть что-то сделать для рабочих-инвалидов. Подобных утопических упований уже нет в песне «Рудокопы Ютзеля» — хоровой «братской песне, которая переходит из уст в уста, из таверны в мастерскую и занимает, волнует, трогает всех, кто носит передник». Пожелания и требования рабочих выражены здесь в миролюбивой форме, но эта песня должна «возродить весь мир». Спрашивая трудолюбивых «сыновей народа, бедных пчел», стоит ли им работать на благо «праздных», «неблагодарных», песня эта твердит: «Пусть все живые существа приносят пользу, пусть производят те, которые потребляют». Далее песня восстает против «привилегий» неравенства: если во всех нациях существуют школы и коллежи, «где нам продают образование», то пусть же и «сыну бедности» будет дано место «под солнцем знания». Песня требует, чтобы золото не бросало больше «наших сестер» в объятия богачей: «наши души ревнивы в отношении чести и нам нужны целомудренные жены». Песня требует также, чтобы люди не рождались на свет одни богатыми, другие бедняками, потому что они «равны в правах» и должны быть лишь «сыновьями своих деяний». Словом, песня ратует зато «братство» людей, основа которого — равенство в их «полезности», т. е. в труде.
Требования песни об обязательном для всех полезном труде, о необходимости всеобщего образования, о целомудрии невест, о равенстве людей в правах по рождению — все это бабувистские положения. Дальше, однако, в песне сказано: «Мы не желаем передела, но существование наследства — несправедливость». Что это значит? Бабувистские ли это мысли? Да. Именно бабувисты, еще до Сен-Симона, отвергали в своем будущем государстве право наследования. Что касается «передела», то «бабувисты не находили ни желательной, ни возможной немедленную и всеобщую экспроприацию»[74], и Жилль, по-видимому, стоит на этой точке зрения или вообще желает смягчить вопрос о «переделе». Невозможно подумать, чтобы он, явный сторонник коммунистических воззрений, допускал сохранение крупной собственности.
Однако, поэту было вполне ясно, что в осуществлении дорогого ему строя равенства без «передела» никак нельзя обойтись. Но понятие «передела» не сводилось для него к одному аграрному вопросу, столь пугавшему помещиков и зажиточных крестьян, а носило более всеобъемлющий характер. Остановимся на его песне «Трудовой бон», к сожалению недатированной, но, возможно, написанной до революции 1848 г. Эта поистине замечательная песня уже одна способна спасти имя Жилля от того несправедливого забвения, которым он почтен у себя на родине. Речь идет здесь о будущем; перед нами революционная мечта поэта, но поразительно, что она предстает уже в совершенно реалистических, убеждающе правдивых очертаниях некоей жизненной обыденности. Один из друзей Жилля, песенник Шарль Кольманс, хорошо сказал в посвященной его смерти песне, что Жилль «видел мир глазами будущего».
Шарль Жилль.
Дружеский шарж Надара
Персонаж этой сатирической песни — тот же г-н Крез. Он поздно просыпается после вчерашнего кутежа, звонит лакею, звонит еще раз — никто не приходит. Раздраженный, г-н Крез вынужден одеться самолично, а выйдя на улицу, видит расклеенный «невыразимо-ужасный» декрет: «Хлеб можно получить только за трудовые боны». Поразмыслив, г-н Крез решает, что это чепуха, что декрет неосуществим, и направляет свои стопы в роскошный ресторан: «в его кошельке — двадцать обедов». Но и там вывешен тот же декрет. Пообедать нельзя. Г-н Крез желает отвлечься от этих неприятностей любовной интрижкой, однако пленительная брюнетка отклоняет его притязания: за обещаемую им драгоценность хлеба ей не достать.
