Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин

А в городах гремит набат

И даже девы молодые

Из ружей яростно палят.

Не задушить мятеж народа

И вопль: «О хлебе я кричу!»

Рыдает в нем сама природа:

«Я есть хочу!»

Пер. Л. Остроумова

Несмотря на весь революционный пафос этой строфы, Дюпон еще верит в возможность помощи голодным со стороны высших классов, и он призывает правителей вооружать «циклопические руки народа» не для войн, а для возделывания земли. «Страшитесь приливов и отливов вздымающегося народного океана, отдайте землю плуту — и хлеба будет хватать!» Дюпон хочет сказать, что на возделывание заброшенных полей нужно обратить все силы, а чтобы вести эту работу «со всею любовью», нужно «перековать оружие войны на рабочие орудия». Так революционные мотивы этой песни уживаются с самыми миролюбивыми пожеланиями — противоречие, очень характерное для Дюпона.

«Мы никогда не умели ненавидеть», — скажет впоследствии о рабочих Эжен Потье. Яркий тому пример — Дюпон, душа которого была полна мягкости, нежности и переполнена любовью ко всему на свете. Любовь была для Дюпона законом жизни и основой человеческих отношений; неудивительно, что поэт с легкостью усваивал влияния утопистов.

Утверждаясь на позициях политической поэзии, Дюпон стал одним из крупнейших лириков революции 1848 г., но на свой, характерный лад. Маркс подчеркивал, что революции в ее начале было присуще «… идиллическое отвлечение от классовых противоречий…, сентиментальное примирение противоположных классовых интересов…, мечтательное стремление возвыситься над классовой борьбой…» и что «парижский пролетариат упивался этим великодушным порывом всеобщего братства»[62]. Все эти утопические надежды нашли своего вдохновенного певца в лице Дюпона. В «Республиканской песне», в «Юной республике» он восторгался победой революции, а провозглашенную Вторую республику уподоблял не более, не менее, как воскресшему Христу: посланница небес, грозная и нежная, она обещала, в представлении поэта, осуществить всеобщее братство, счастье, всеобщий радостный труд, возрождающий и обогащающий Францию. «Искать ли нам лучшую долю на небе, когда она тут?» — ликующе восклицал поэт. Ему вторил на первых порах и ряд других шансонье, одни из которых тоже удовлетворялись завоеваниями республики (В. Драпье), другие были полны упований на ее будущие реформы (Гюстав Леруа), третьи со всем пылом воспевали наступившую, казалось, эру братства (Луи Фесто).

Дюпон был в восторге от того, что победа революции достигнута мужеством трудового народа. Настроение это разделялось и многими поэтами-рабочими, отвечая их удовлетворенному чувству собственного достоинства. Но в отличие от Дюпона у них были и конкретные требования к революции, требования не только права на труд, но и прав общегражданских. Эти поэты не забывали, как был обманут народ после Июльской революции. Дюпон тоже не был лишен таких опасений, но, увлекаясь по обыкновению, приходил к чрезмерной переоценке народного могущества. Он веровал в якобы уже наступившую полную победу пролетариата и только советовал ему избирать в депутаты «самых достойных людей», которые прошли «испытание пули и тюрьмы», а не каких-либо лжерабочих. Обо всем этом говорится в песне «Два подмастерья» с ее ликующим припевом: «Куда ты, веселый товарищ? — Я иду покорять землю; я пришел заместить Наполеона; мне имя — пролетарий!»

Мелькнувшие было в этой песне нотки недоверия к интригам врагов республики и народа не получили у Дюпона углубленного развития. С гораздо большей силой и увлеченностью воспевал он другие народные настроения — гордое сознание того, что революционная Франция опять несет свободу всему свету, что ее армии готовы перейти рубежи, чтобы утвердить в Европе всемирную республику, изгнав всех королей. Здесь оживала беранжеровская национально-патриотическая тема, по обстоятельствам момента, пожалуй, и неизбежная, но отвлекавшая Дюпора от других вопросов реальной действительности.

С великой гордостью звучал рефрен «Песни солдат» Дюпона: «Народы — это наши братья, а тираны — наши враги!» Эта же тема была основной и в «Песне студентов»: студент и рабочий прокладывают дорогу социализму, студенты сделают науку достоянием всего народа и будут защищать дело революции во всем мире против всех Аттил реакции.

Песни Дюпона начала революции 1848 г. не только не превзошли «Песню рабочих» и «Песню о хлебе», но даже отступили от их социального драматизма к более легкой задаче — к дифирамбическому и чуть ли не официальному воспеванию революции и принесенных ею надежд. Громадная одаренность Дюпона, музыкальность и напевность его песен, отличная сформулированность их лозунговых положений, их великолепно сделанные, выразительные и доходчивые рефрены в своем роде маскировали идейную неглубокость его революционного романтизма 1848 г.

Все это становится особенно ясным на фоне общего пути поэзии февральской революции. Рабочий Марш от имени народа предоставил временному правительству три месяца, дабы оно занялось участью рабочего класса. Но за эти три месяца нарастания новых противоречий, активизации «партии порядка», наконец, первых выборов, определивших буржуазный характер Второй республики, для многих революционных поэтов наступил период отрезвления, разочарования в первоначальных надеждах, опасений, что народ снова обманут, что Второй республике нет дела до участи рабочих. Недовольные, желчные, протестующие, мятежные интонации все более нарастали в песнях Гюстава Леруа, Эжена Бейе, Шарля Трувера, Эжена Потье, в песнях и баснях Пьера Лашамбоди. И только один Дюпон витал в облаках своих утопических упований.

Тем не менее, когда вспыхнуло июньское рабочее восстание 1848 г., Пьер Дюпон оказался в рядах восставших. Эта биографическая деталь, казалось бы, подтверждала близость поэта к рабочему классу. Но непрочны были у Дюпона эти связи. В «похоронной песне» «Июньские дни» он осудил восстание, видя в нем теперь, после его разгрома, лишь роковое нарушение социального мира, печальную гражданскую междоусобицу. Он одинаково оплакивал тяжелые жертвы, понесенные обоими борющимися лагерями, в том числе и смерть парижского архиепископа, убитого при попытке примирить враждующих. Поэт допустил и грубейшую политическую бестактность, заявив, что рабочих, у которых не было хлеба, повело к восстанию «золото, посеянное во мраке» (намек на интриги монархистов). И уже просто ужасны строки о том, что «по милости пушек порядок восстановлен и дикий зверь попал в облаву». В рефрене этой песни оживал прежний утопический призыв к классовому миру:

Господней воле предадим

Мы крови жертвенные реки,

Да скроем камнем гробовым

Раздор и ненависть навеки!

Пер. Л. Остроумова

Совсем по-другому, с глубокой скорбью за расстрелянных рабочих, со страстной верой в то возмездие, которое