Пороки и их поклонники - Татьяна Устинова

– Владимир Петрович, Владимир Петрович! Пришлось Архипову остановиться.

– Да, Гурий Матвеевич?

– Владимир Петрович, а что это такое говорят у нас в подъезде?

– Понятия не имею. Я целый день был на работе и ничего не слышал.

– Да вот говорят, что Лизавета Григорьевна-то…

– Померла? Это непреложный факт, Гурий Матвеевич.

– Да говорят, что, мол, вам квартирку-то оставила покойница наша! Мол, племянницу по боку, а все вам! Это… как? Правда, Владимир Петрович?

– Правда, – признался Архипов, – племянницу по боку, а все мне. Может, я ее незаконный сын?

– Да как же! Да что же! – забормотал в смятении ума Гурий Матвеевич. – Ваша матушка и батюшка ваш никогда… А Лизавета Григорьевна весьма порядочная особа, и супруг ее…

– А вы и супруга помните, Гурий Матвеевич? – поинтересовался Архипов.

Сам он никакого Лизаветиного супруга не помнил – тот помер совсем давно. Гурий Матвеевич был старожил – он вырос в этом доме, только в соседнем подъезде, и знал всех родившихся и преставившихся за последние шестьдесят лет.

– А как же, а как же! Алексан Василии – порядочнейший, достойнейший человек!.. Как можно, конечно, помню!..

– А это… была его квартира? Ну, которая теперь моя? Его или Лизаветы Григорьевны?

– Ну, разумеется, разумеется, его! Он ее заслужил, заработал, и государство, оценив его заслуги, преподнесло, так сказать… В те времена государство и партия неустанно заботились о народе и…

– Ясно, – перебил Архипов.

Про партию и неустанную заботу он и сам помнил хорошо.

– Лизавета Григорьевна… Алексан Василич ее второй супруг. А в те времена это было не принято, знаете ли… В те времена нравственность была неизмеримо выше, чем сейчас, идеалы, совесть, да и потом…

– То есть, недостойна была Лизавета Григорьевна такого человека, как Александр Васильевич.

– Нет, ну что вы! Так уж прямо… Но моя супруга предрекала скорый конец этого… так сказать… мезальянса, ибо Алексан Василич и в те времена был фигурой, а Лизавета Григорьевна только-только приехала, а вы же знаете, – тут Гурий Матвеевич заговорщицки понизил голос, – вы же знаете, Владимир Петрович, этих приезжих!

– И что? – спросил Архипов. Ему стало интересно. – В смысле мезальянса?

– Моя супруга оказалась совершенно права! Да-да, права! Только все завершилось гораздо, гораздо трагичнее! Он умер, едва прожив с ней десять лет! Десять или около того…

– Вы подозреваете убийство? – спросил Архипов заговорщицким шепотом и огляделся по сторонам, чтоб уж Гурий Матвеевич окончательно вошел в образ. – Лизавета могла его… того?

– Никто не знает, – прошептал в ответ Гурий Матвеевич. – Темная, очень темная история! Только вскоре после его кончины Лизавета Григорьевна и взяла к себе сироту, и моя супруга тогда сказала, что она теперь замаливает свои грехи. Но есть грехи, которые никак нельзя замолить, и моя супруга считает, что именно за такой покойница и поплатилась.

– Что значит – поплатилась? У нее было больное сердце. Она могла умереть в любой момент.

– Так утверждает ее приемная дочь, а что там на самом деле… темная история, Владимир Петрович!

– И эта тоже темная?! Сколько же темных историй?!

Гурий Матвеевич его веселья не принял, посмотрел осуждающе.

– Гурий Матвеевич, – спросил Архипов неожиданно, – а когда Лизавета Григорьевна просила вас позвонить нотариусу, она только телефон вам оставила?

– Все, все оставила, и телефон, и адрес, и как зовут. Знаю, мол, память стариковская, сама старуха.

Архипов навострил уши – бумажка с адресом нотариуса?!

– А где она теперь, та бумажка?

– Пропала, – радостно заявил дедок. – Украдена, исчезла!

Архипов смотрел на него во все глаза и вдруг решил, что нужно сменить тему.

– Вы не помните, третьего дня окно в подъезде было открыто или закрыто?

– Окно? – неуверенно переспросил старик и заморгал, как будто Архипов внезапно хлопнул его по лбу газетой. – Какое такое окно?

– Да вот это, – Архипов показал рукой, и Тинто Брасс переступил, звякнув цепью. Ему надоело стоять в подъезде.

– Ах, это! – воскликнул Гурий Матвеевич. – Это окно!

– Ну да. Это.

– Конечно, Владимир Петрович, это окно, разумеется, как всегда… – Тут он внезапно остановился и посмотрел сначала на Архипова, а потом на окно.

– Разумеется, как всегда… – повторил он неуверенно. – Что?

– Забыл, Владимир Петрович! Открывал – помню, а вот закрывал или нет… А что? Вас сквознячок обеспокоил?

Народная мудрость номер семь гласила – умей вовремя остановиться. В любом случае: когда препираешься с гаишником, когда расхваливаешь свою фирму клиенту, когда расспрашиваешь подъездного дедка.

Архипов остановился.

– Мне нужно домой, – сообщил он Гурию Матвеевичу, – извините меня.

– А как же с квартирой? – вслед ему закричал дедок. – Теперь и вправду вы хозяин, Владимир Петрович?!

– Я, я, Гурий Матвеевич, – признался Архипов уже из лифта, – я хозяин, я же и барин!

– А как же Маша?

Лифт грохнул дверьми, повез Архипова на шестой этаж, последнего вопроса он вполне мог и не услышать, хотя этот самый вопрос – как же Маша? – не давал ему покоя.

Как, черт возьми, Маша? Где, черт возьми, Маша? Что, черт возьми, с ней происходит, – с этой самой Машей?!

Архипов вышел на свою площадку, подождал, пока лифт закроет двери, и некоторое время прислушивался. Все было тихо – последний этаж, две квартиры, сюда мало кто поднимался “просто так”, без дела.

– Ну что? – спросил Архипов у Тинто Брасса. – Пошли?

Тинто выразился в том смысле, что, может, не надо, может, лучше домой пойдем, но Архипов уже открывал замки.

В квартире было сумеречно от дождя, который так и шел со вчерашнего дня – накликала Лизавета! И – то ли оттого, что хозяйка умерла и стены знали об этом, то ли оттого, что Маша, отправляясь на дежурство в больницу, законопатила все форточки, – пахло, как в дачном чулане, как пахнет кладбище старых вещей, которые умерли, никому и никогда уже не будут нужны.

– Тинто! – громко позвал Архипов – просто затем, чтобы что-нибудь сказать и именно громко. – Стой у двери и жди меня. Понял?

Мастифф в ответ зарычал, и Архипов подскочил, как ужаленный ядовитой змеей, попятился и стал оглядываться, опасаясь, что сейчас вновь увидит нелепейшие одежды, раскрашенное лицо, и это будет означать только одно – он сошел с ума.

Ничего не было – ни одежд, ни лица, только безжизненные стены и зеркало, в котором на миг отразилось его собственное, пожелтевшее от страха лицо.

Тинто Брасс снова зарычал и вытянул вперед напряженную шею.

– Что, Тинто? Что ты рычишь?