Пороки и их поклонники - Татьяна Устинова

Лизавета написала завещание номер один – все отдать религиозной организации “Путь к радости” на благотворительные цели.

Лизавета написала завещание номер два – все отдать Архипову Владимиру Петровичу, доброму соседу.

Квартиры в центре Москвы, в уютных старых спокойных домах стоят бешеных денег. Это известно всем, и “посвященному и просветленному”, конечно, тоже.

Архипов быстро вернулся назад, к портрету с лучами, и еще раз перечитал то, что имело отношение к “идеологии” “Пути к радости”.

Ничего – ничего! – особенного, кроме одного. Чтобы достичь гармонии и стать на этот самый путь, излечиться от болезней, родить здорового ребенка, жить в вечной и негасимой любви, нужно – только и всего! – уйти из городов “в природу”. “Природа” излечит, наставит, убаюкает, обласкает и улучшит.

Все правильно. Архипов сам время от времени любил поехать за грибами и в лесу неизменно чувствовал, как излечивается и улучшается. Только его московская квартира тут совсем ни при чем.

Если “посвященный” и компания излечивали жаждущих путем направления их “в природу” с последующим отъемом квартир в Москве, это могло быть серьезным бизнесом. Даже более серьезным, чем издание книг и проведение встреч с читателями.

Архипов не помнил, когда Лизавета заговорила этим самым белым стихом. Вернее, не помнил, когда она говорила как-то по-другому. Значит, “Путь к радости” открылся ей довольно давно.

Архипов посмотрел – организация была зарегистрирована в девяносто восьмом году. Впрочем, это ничего не означало. До девяносто восьмого она могла быть вообще не зарегистрирована или называлась по-другому. Например, “Радостный путь”.

Архипов смотрел на “посвященного”, а “посвященный” – на него.

– И что? – спросил Архипов у портрета. – Вы ее несколько лет обхаживали, да? Она поверила во все, что нужно. Логично – почти одинокая женщина, единственная приемная дочь не в счет. Завещание она написала правильное. Вы были уверены, что оно правильное, потому и таскались в квартиру как к себе домой, когда она умерла, и хором пели, и Марию Викторовну окружали заботой, чтоб не вздумала милицию вызвать или в суд подавать. То-то она тряслась, как осиновый лист, и ни слова мне не сказала! Но Лизавета вас обскакала, ребята. Взяла и переписала завещание, а вы и не знали. Я же говорю, она никогда не была ни сумасшедшей, ни фанатичной!

В дверь поскреблись, Архипов вздрогнул.

– Володь, ты с кем разговариваешь? – с порога спросила Катя.

– С телефоном.

Катя глянула на стол – трубка лежала, лампочки не мигали.

– Я с ним разговариваю, – повторил Архипов, – а не он со мной.

Катя фыркнула и скрылась.

– Значит, переписала. Да не в пользу девочки Маши, которую обобрать раз плюнуть, а в пользу злого дяди Архипова, который вас моментально направит… и вовсе не по пути к радости. А дальше все понятно.

Архипов откинулся на спинку кресла и потер позвоночник, вверх-вниз. Спина болела почти невыносимо.

Только одно непонятно. Нож, круг, предвестники смерти. Неужели у них хватило духу Лизавету убить? Он все тер и тер позвоночник. Квартира огромная, как и его собственная. Большие комнаты, высоченные потолки, широкие коридоры, много окон и дверей. Свою он полностью переделал после того, как умерла мать – последняя из семьи.

Нет, на самом деле последним был он, Архипов, но та старая московская академическая семья – с традициями, чувством долга, особым выговором, библиотекой в пять тысяч томов, звенигородской дачей с запущенным участком и солнечными часами, с кафедрой, которую возглавлял еще прадед, с формами для куличей, завернутыми в холстинковый мешок “до следующего года”, со “вторниками”, когда в гостиной собиралось полтора десятка молодых дарований и все слушали деда – язвительного, острого, бородка клинышком, – с собакой колли по имени Джой, научившейся пить чай, с елкой до потолка и с той самой историей, когда мать позвонила тогдашнему президенту Страны Советов, который только-только разогнал какую-то демонстрацию, позвонила на дачу, где он отдыхал от президентских трудов, и сказала, незнакомо чеканя слова: “Миша, я больше не подам вам руки” – этой самой семьи не стало, и остался один Архипов, а он не в счет.

Пришлось переделать все – у него не хватило духу оставить, как есть. Он слишком много помнил и был слишком счастлив, когда они жили с ним – бабушка, дед, родители.

Из старой семейной громадной квартиры вышло модерновое, дорогущее, стильное до ломоты в глазах “уютное гнездышко на одного”, вполне пригодное для фотографий в журнале “Космополитен” или, на худой конец, “Элль”.

Привыкал к нему Архипов долго. Думал, что не привыкнет никогда, но потом все же привык, как и к мысли о том, что их нет.

“Не надо изводить себя печалью, – как-то сказала ему Лизавета, – ведь временность разлуки очевидна. Еще не раз вы вместе посмеетесь над тем, как опечалены вы были, они же так старались знак подать, что с вами остаются навсегда, но вы так и не видели тех знаков!”

Архипов не видел никаких знаков, и для него “временность разлуки” как раз была не очевидна.

У Лизаветы – то есть теперь у Маши, то есть не у Маши, а опять у него – точно такая же квартира. Не в смысле модерновости, а в смысле размеров.

Квартира, стоящая по нынешним временам, дьявольских денег. Это означает, что Лизавету вполне могли “поторопить” на тот свет. Дьявольские деньги – отличная приманка для всяких личностей “божественного” происхождения.

Весь вечер Архипову казалось, что за ним следят – как в кино про шпионов, – и очень хотелось проверить, нет ли “хвоста”. Тинто Брасс то и дело вопросительно посматривал на хозяина – не мог понять, почему тот все время оглядывается.

Никакого “хвоста” Архипов не обнаружил, впрочем, он не знал точно, как именно “хвост” должен выглядеть.

Ключи, полученные от Елены Тихоновны и Гаврилы Романовича, лежали у него в джинсах, и он решил, что зайдет в Лизаветину квартиру по дороге с Чистых прудов, вместе с Тинто. Одному заходить не хотелось.

Он так толком и не придумал, что именно станет там искать, да еще в отсутствие хозяйки, но почему-то был уверен, что должен непременно искать.

Караульный дедок Гурий Матвеевич засуетился, когда Архипов вошел в подъезд, и даже перестал прихлебывать чай из невиданных размеров кружки.

– Здрасти, – пробормотал Владимир Петрович, не желая никаких расспросов, но не тут-то было.

Гурий Матвеевич выскочил наперерез:

– Владимир Петрович, Владимир Петрович! Пришлось Архипову остановиться.

– Да, Гурий Матвеевич?

– Владимир Петрович, а что это такое говорят у нас в подъезде?