В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева

– Ты не свободен, я не свободна… Никто не свободен в этой стране, – тихо сказала я.

Он не ответил.

– Судьба подарила тебе большую любовь, – продолжала я, – и разлучила. Ведь ты как никто должен был понять меня в тот тяжёлый период. Почему не пожалел и дал сломать мне жизнь?

– Не обижайся на меня, – сказал дядя и обнял…

* * *

Непрерывное хождение по кругам ада доводило меня до отчаяния. Было понятно, что ни слёзы, ни мольбы не помогут. Всё разбивалось о стену, сокрушить которую не могли ни моё упорство, ни сила духа, ни наша любовь. «Черпая воду решетом», я лишь вызывала раздражение наделенных властью.

Умудренный житейской мудростью, Хельмут понял это раньше меня. Я же всё ещё продолжала биться, как птица в тенетах, и чем больше билась, тем больше в них запутывалась. По мере того, как мне общипывали «крылья любви», порывы мои ослабевали, но я не хотела в этом сознаться и по-прежнему продолжала отстаивать свою свободу отчаянно, громко и непокорно. Я верила, что любые удары судьбы можно выдержать, если есть что-то дорогое, что ты не уступишь никогда.

Вернувшись из очередной поездки в Германию, Хельмут привёз мне свадебное платье и обручальное кольцо, а в день помолвки подарил триста роз.

– Ты что, на юг Франции успел слетать? – спросила я.

– Нет, в пяти минутах ходьбы, – смеясь, сказал он, целуя меня, – в университетском ботаническом саду. Их только что срезали, и я скупил всё, что было.

За окном падал снег, на стекле затейливым узором сверкал голубой иней, а в комнате розы – на столе, на полу, на подоконнике… и наша любовь.

Был вечер, вдали тихо таял закат. Всё казалось таинственным, будто мы находились не в комнате общежития, заставленной грубой мебелью, а на другой планете, лучезарной, сверкающей голубым неземным светом. В высоких бокалах искрилось золотом шампанское, а между ними выпавшая из букета роза со сломанным стеблем, умирающая, но всё ещё прекрасная…

Сидя у окна, я старательно вывела на стекле старинной готической вязью «Хельмут» и любовалась дорогим именем, красиво вписавшимся в сверкающий от света лампы иней.

Мы ещё жили надеждой на чудо, не зная или не желая знать, что счастью нашему отмерен короткий срок и что судьба уже решена наверху…

Когда мой будущий муж перед свадьбой принес из того же Ботанического сада охапки роз, я расплакалась…

Затмение

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

Анна Ахматова

Мы расстались 22 июня. Хельмут позвонил мне утром и сказал, что в полдень подъедет к центральному входу университета. Когда он попросил надеть его любимое вечернее платье из гофрированного шифона с пышной юбкой, привезенное в подарок, я насторожилась.

Он сидел на скамейке напротив бюста химика Менделеева. Спокойный, грустный.

– Соня! – сказал он, особенно нежно целуя меня в глаза.

Моё сердце дрогнуло. Я взглянула на него и похолодела: лицо его было неузнаваемо. Внутренне собравшись, Хельмут начал:

– Ты должна меня понять… Я отдал армии половину жизни. Не могу я, понимаешь, не могу всё бросить…

Я прервала его, сделав знак рукой. Мне хотелось крикнуть: «Не уходи!» Но я молчала.

Порывисто обняв, Хельмут, резко повернувшись, чётким армейским шагом пошёл к машине…

Через много лет после нашей разлуки, во время встречи в Берлине, он меня упрекнул:

– Почему ты не заплакала тогда, почему так легко отпустила?

– Легко? – взорвалась я. – Да знаешь ли ты, через какие муки я прошла?..

Блеск начищенных ботинок и глухой их стук о мостовую – это всё, что сумела удержать моя память на долгие годы. И только когда машина отъехала, я поняла, что это стучит моё сердце.

Я не знала, что делать, куда идти, как мне жить, дышать… Рядом громадой давил сияющий в своём величии университет – равнодушный, холодный, вельможный…

С этого момента началось моё духовное перерождение, а вернее, возрождение. Я приняла свершившееся как крест, как неизбежность и отреклась от того, что было. Я также поняла, что духовно человек может быть непобедим, и ничто не в состоянии отнять у него самого главного, если оно есть, – внутреннюю свободу. Дорого я заплатила, чтобы понять – сильный тот, кто не идёт на сделку с совестью и стоит на своём жизненном пути одиноко…

Разрыв был болезненным и глубоко и надолго потряс нас обоих. Хельмут, как я знала от его друзей, после возвращения в Германию сильно пил, но как-то сумел взять себя в руки и сделал впоследствии блестящую карьеру. В немецких газетах появились статьи о нём как о самом молодом, красивом и талантливом генерале. Это была правда, и я порадовалась за своего любимого.

Во время одной из наших встреч в Германии он сказал:

– Все эти годы я боролся со своим чувством, не хотел и всё-таки любил тебя, жил воспоминаниями, которые то отдаляли, то приближали к тем временам. Как было от них хорошо и тепло, и как мучительно горько. И всё призрачнее, неуловимее и оттого прекраснее становился твой образ…

И ещё через десять лет, провожая меня в аэропорту Дрездена, он сказал:

– Ничего, Соня, ничего не было в моей жизни. Были ты и я, больше ничего.

В тот вечер 22 июня я прощалась с прошлым. На квадрате, отгороженном от мира белыми гладкими стенами моей маленькой университетской комнаты, шла борьба между отчаянием и надеждой. Для меня начался тяжёлый период долгих нескончаемых ночей в муках и жалости к себе.

В комнате ещё звучал его голос, улавливался слабый запах одеколона, и мне казалось, что вот-вот откроется дверь, и он войдёт лёгким чётким шагом и скажет с лучезарной улыбкой: «Соня, я вернулся…» Сидя на кровати, сцепив крепко руками колени и раскачиваясь по привычке взад и вперед, я спрашивала себя, как мне пережить свою любовь и не потерять себя.

Были, как писал Тютчев, «и в моём страдательном застое часы и дни ужаснее других». Лежала ночами с широко раскрытыми глазами, без мыслей. По углам, притаившись, сидели причудливые тени, за чёрным слепым окном пряталась сиреневая темнота. Тишина, прерываемая лишь скользящими по асфальту шинами и отдалённым смехом прохожих, была неустойчивой и пугающей. Иногда сквозь чуткий сон слышала голос Хельмута. Он крался за мной повсюду, как цепкий хитрый зверёк: «Соня, как же ты хороша сегодня!.. Если бы ты знала, какой замечательный картофельный суп готовит моя мама! Ты должна его попробовать…» И это безжалостное: «Я отдал карьере больше половины своей жизни,