В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну вот, – продолжал он, – теперь у нас настоящий медвежий угол. Не хватает камина, но камин я тебе обещаю, дай только срок…
– Будет тебе и дудка, будет и свисток, – подсказала я.
– Не суфлируй, я не двоечник, – обижался Хельмут.
В своих голубых мечтах мы строили фантастические планы на будущее. На столе, под жёлтым абажуром, почти упираясь лбами, рисовали, как оказалось, воздушный замок. Но камин, к моему большому удовольствию, в нём был предусмотрен.
Вечерами, забыв о тревогах и бедах, мы веселились, как могли.
У обоих была удивительная способность радоваться жизни и страсть устраивать вечеринки. «Ты, да я, да мы с тобой», – говорил Хельмут.
На маленьком столике расставлялись тарелки с нарезанными с немецкой аккуратностью сыром и колбасой. Мы даже умудрялись танцевать, вальсируя на одном квадратном метре, натыкаясь на мебель и стены комнаты. Смех мешался с поцелуями, мы полностью погружались в наш мир. Наверное, это был самый счастливый пир во время чумы.
Тем временем, твёрдо решив по чьему-то приказу довести дело до конца, университетские блюстители порядка не унимались. Поначалу их мышиная возня казалась нам чем-то ничтожным, мелким, от чего мы просто брезгливо отмахивались. Но становясь всё настойчивее и наглее, оперотрядчина стала занимать серьёзное место в нашей жизни. Каким-то чутьем я понимала, что моё сопротивление бесполезно и что рано или поздно власть свернёт нас в бараний рог, но злое моё упрямство и желание во что бы то ни стало противостоять этой мрачной сатанинской силе вновь и вновь бросало меня в неравный бой.
Узнав об истинной причине гонений, я всё же не очень представляла себе цели этих обысков. Ну, изъяли самую дорогую для меня фотографию и письма отца, а дальше что? Когда забрали учебник по истории для Сорбоннского университета на французском языке, который Хельмут по моей просьбе привёз из Берлина, я этим фактом не была обеспокоена. Ничего в ней антисоветского не было, и лежала она на полке открыто. Хуже обстояло дело с книгой «В круге первом» Солженицына, которая только появилась в рукописи и гуляла по университету. Не успела я прочитать и половину, как нагрянули мои старые знакомые.
Незваные визиты продолжались. Понятно, что никто никогда не посмел бы тронуть племянницу генерального секретаря без указаний свыше. Для семьи Брежневых я была как заноза, от которой нужно было избавиться. Жены братьев, Анна Владиславовна и Виктория Петровна, принялись плести против меня интриги, выживая из Москвы, и это полностью развязывало руки недоноскам-оперотрядникам.
Как-то в 70-е годы мама позвонила Якову Ильичу. К телефону подошла его жена и во время разговора упрекнула меня, что при нашей случайной встрече в больнице 4-го Управления я с ней не поздоровалась.
– Не сочла нужным, – отрезала мама.
– Почему она не заходит, пришла бы, может помощь в чём-то нужна, – сладко пела Анна Владиславовна.
– Аня, – сказала мама, которая не знала и сотой доли того, что вытворяли со мной мои родственники, – когда мою девочку травили, гнали из общежития, вы, как крысы, сидели по углам и спокойно за этим наблюдали. Теперь она ни в вашем общении, ни в вашей помощи не нуждается.
Вскоре после этого разговора Анна Владиславовна позвонила мне сама, что делала крайне редко, и пригласила на обед.
– Спасибо, не приду, – сказала я. – Мне надоело оправдываться за своё рождение, мне противны нелепые сплетни и злобная клевета, распускаемые вашими зятьями, и я так и не дождалась благодарности ни от вас, ни от ваших дочерей за то, что мама вернула вам мужа, а им отца. Надеюсь, вы понимаете, что сломали жизнь не только себе, но и двум хорошим людям…
В 1989 году отец сообщил о кончине своей жены. Я тут же к нему приехала. Предложила пойти вместе в церковь помолиться, но он отказался.
– Я ведь Аню никогда не любил, – сказал он, – жалко её, конечно, по-человечески жалко… Не была она счастлива. На её глазах расстреляли отца-белогвардейца, замучили мать. Со мной она большой радости не знала. Была хорошей матерью и бабушкой, тем и жила.
Показав на часы, стоящие на комоде, добавил:
– Остановились в момент её смерти. Я их не трогаю. Пусть память будет.
Я зашла в церковь и поставила свечку за упокой души рабы Божьей Анны.
* * *
Как-то Хельмут решил слетать в Берлин навестить мать и купить кое-что из одежды. Жил он в Москве на весьма скромную для полковника стипендию, поэтому ему было проще отовариваться на родине на марки.
Я поехала его проводить. Вылет задерживался, и нам пришлось просидеть в аэропорту несколько часов. В этот день я сдала два зачёта и была совершенно разбитая. К тому же, как оказалось, у меня начинался тяжёлый грипп. Наконец, объявили посадку, и я поехала домой в благих мечтах принять горячий душ и лечь в постель. Настроение было пакостным. Предстояло прожить две недели без Хельмута. В институте обстановка продолжала накаляться, и я не знала, допустят меня к экзаменам или нет. Идти на поклон к отцу после истории с книгой Солженицына, когда мне было сказано, что отныне я должна жить как мышь, не хотелось.
Добравшись до университетского общежития, я подошла к своей двери и с удивлением обнаружила, что она отперта.
– Входите, входите, – пригласил мужской голос, и дверь распахнулась.
На пороге стоял товарищ внушительного роста и могучего телосложения. Я вошла. На кровати сидел второй бугай в плаще и шляпе. По их физиономиям я поняла, что разговор будет не из приятных. К этому времени я отучилась задавать в подобных ситуациях глупые вопросы, вроде: «Как вы сюда попали? Что вы здесь делаете? По какому праву?» – быстро усвоив, что их права не ограничены.
Мне стало ясно, что кто-то сообщил об отъезде Хельмута. Шайка доносчиков не дремала. Правда, в беседе с оперуполномоченным меня как-то поправили: «Не доносчики, а осведомители». Будто от этого менялась суть.
Вечерние гости были для меня, однако, сюрпризом.
– Ну, – сказал товарищ в шляпе, – когда отбывать будем?
– Куда, позвольте поинтересоваться? – спросила я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие.
Комната была настолько мала, что я очутилась между ними. Мне стало не по себе.
– Куда хочешь. Отправим в двадцать четыре часа с оркестром. Хватит, пожила в столице, пора и честь знать. Ведёшь себя
